Зимой 41-го я уже стал командиром батареи. Как-то поехал я в Москву, и тут, первый раз в своей жизни, я украл. Я был в «доме номер два», где размещалось управление артиллерией. Тут же располагались интенданты и управление тыла. Нас к этому времени еще не переодели в зимнее, а мороз был лютый. Зашел в столовую, и так мне обидно стало: я маленький, в тонкой шинели, пилотка – елки-палки! А тут все в полушубках! Я шинельку повесил, пообедал, оделся в полушубок, шапку, и – бегом к машине и в часть. Дрожал как кролик, пока километров на 20 не отъехали. На войне я так не трясся! Там сначала дня два кланяешься каждому взрыву, потом избирательно – знаешь, что не твой. А вскоре и нас переодели. Первая зима трудная была… Не хватало витаминов – офицерам и наводчикам давали жидкие витамины, потому что начала появляться куриная слепота, а солдатам врачи делали хвойный отвар. Темно-зеленый густой, противный. Вот стоит фельдшер на кухне: пока 100 граммов этого отвара не выпьешь – еды не будет. Солдаты у нас отобраны были… Во! Золото! Мужик давится, но выпивает – получай 100 граммов и еду.
Слушай! На Западном фронте верблюдов прислали! Итт-ить т-твою мать! Я не знаю, в какой они дивизии были?! Смотрю – идут! Мы рты разинули. Всё экспериментировали… Под Сухиничами в начале 42-го или в конце 41-го я видел атаку аэросаней. Штук шесть их выскочило. Первый раз они что-то сделали, чесанули немцев. Отошли. А второй раз немцы тросики в снегу натянули – перекувырнулся и – конец. Прямо у нас на глазах…
Наш народ православный ни хрена себя не жалел… Заставляли? Комиссары и энкавэдэшники?! Да брось ты! Да, если кто побежит – я сам пристрелю! Я – комбат! У нас в дивизионе 250 человек по штату, один контрразведчик и три комиссара. Кого они могут заставить?
Комиссары и замполиты были по возрасту старше. Ну что мне, 19–20 лет?! Какой у меня жизненный опыт? Никакого! Зима 42-го, сижу я на НП. Звонок: «Комбат, ЧП!» – «Что такое?!» – «Приезжай». От огневой до НП километра два. Приехал. Оказалось, что связист Дюкин украл у солдата пайку хлеба. А хлеба в ту зиму давали буханку. Голодно было. Помню, она замерзнет, приходилось ее топором рубить. Солдаты решили его убить к едрене матери. Вызвал я его. В блиндаже я, комиссар и ординарец. Я его распекать: «Нельзя! Как можно красть у своих!» Комиссар говорит: «Дай я поговорю». – «Хорошо». Спрашивает: «Брал?» – «Нет, товарищ комиссар». Тот ему как даст в ухо, Дюкин этот кувырком: «Ты чего лежишь? Часовой может подумать, что товарищ комиссар тебя бьет». Тот встал, а комиссар еще раз ему. Говорит: «Ну, урка, сопливый. Если еще что-нибудь… Ты веришь, я тебя лично на суку повешу!» – «Так точно, товарищ комиссар!». Мы могли списывать личный состав раз в две недели. Его и отправили. Но, чтобы его свои же не убили, посадили под арест. Мой комиссар Иван Пирожков был политвоспитателем в лагерях. Настоящий мужик. Он мне сказал: «Что ты с ним церемонишься? У меня таких девять тысяч было! Что ты нервы себе портишь!»
Вскоре он перешел комиссаром в другую батарею и, когда в 43-м институт комиссаров отменили, письмо написал Сталину: «Товарищ Сталин, отмена института комиссаров отрицательно скажется на боеспособности армии». А у меня в то время комиссаром был Андрей Павлович Гусак, учитель из-под Рязани. Здоровый, высокий. По возрасту в два раза старше меня. Мы с ним в одном блиндаже жили. Пошел он куда-то, приходит и говорит: «Хер я на тебя положил!» – «Ты чего?!» – «Вот ты сидишь тут, таблицы рисуешь». А я действительно сидел, заполнял таблицы данных для стрельб. Там же надо было вносить поправки на температуру, ветер. Какая-никакая, а математика. Он должен был эту карточку подписывать: «Во тебе! Считай там свои угломеры, косинусы-синусы! Плевал я на тебя!» – «Ты что, Андрей Палыч, пьяный напился?» – «А я теперь не комиссар! И подписывать ничего не буду!» Вот так отменили комиссаров и ввели институт замполитов. Он был отчаянно доволен! Мы с ним хорошо ладили. Правда, бомбежек не выносил, потому что был контужен при бомбежке. Минометный обстрел, артиллерийский – нормально. Как только звук самолета – невменяем. В управление батареей ни он, ни Пирожков не влезали – это только дураки делали.
А Иван Пирожков погиб… Это было под конец войны – здесь труднее всего воевать стало. Уже захотелось живым остаться. Наш дивизион входил в состав 1-го ТК. Как-то сидим с ним. Он собрал документы, часы снял и говорит: «Слушай, Ростислав, когда меня убьют, отправь все это жене». Я говорю: «Ты что говоришь?! Мы же всю войну вместе прошли! Немного осталось!» – «Выполни мою просьбу…».
Мы вошли в прорыв под Кёнигсбергом вместе с 89-й танковой бригадой. Немецкие танки нас отсекли и прижали. Всю ночью отстреливались прямой наводкой. Раненых человек восемь набилось в санитарную машину. Надо было проскочить. Пирожков говорит: «Я поеду через пригорок в медсанбат». Только они поднялись – вышел танк и расстрелял машину. Там на горе их и похоронили. Под утро прислали штук десять Т-34, но поздно – в том бою полдивизиона погибло. Это были самые большие потери за всю войну.
Конечно, и до этого теряли, но не так много. Самое тягостное впечатление у меня осталось от эпизода, случившегося весной 42-го. У нас был начальник штаба, Женя Преображенский, выходец из аристократии. Красивый парень, высокий. Он отличался от всех нас. Какая-то в нем породистость была. Я помню, еще снег кое-где лежал. Его ранило. Мы его вытащили, посадили к березке. Он сидит. Очнулся. Врач сказал: «Не надо везти, не поможет». Открыл глаза и говорит: «А знаете, ребята, я ведь ни одной девочки за всю жизнь не поцеловал», – и умер. Под березкой этой мы его и похоронили.
Дальность у М-8 – 4700 метров. Значит, подтягивали установки близко к переднему краю. Конечно, закапывались. Делали запасные позиции. Попадало и от артиллерии, и от авиации. В основном авиация. В летней кампании под Брянском за нами немцы просто гонялись. Рама как нас засечет, так над нами и ползает. Это значит, каждые тридцать минут – бомбежка. Спаслись – врассыпную. На дивизион давался зенитный взвод. В нем должно было быть два орудия 37-мм и два ДШК. ДШК были, а пушек не было. А что эти пулеметы могли сделать? В основном спасали лопаты. Солдаты были хорошие, все понимали. Они же видели, что мы их стараемся беречь, поэтому и нас они берегли. Один раз я только солдата побил. В конце войны, я уже начштаба дивизиона был, разрешали посылки посылать домой раз в месяц до 5 кг. Пашков – хороший солдат, мастер на все руки, наводчик нашел какой-то тазик и собрался его домой послать. Тут крик: «Танки! К бою!» А он с этим тазиком от орудия бегом. Я его догнал, таз вырвал, как дал им ему по голове, и он молча побежал к орудию. На следующий день приходит смершевец: «Ростислав, говорят, у тебя Пашков вчера убежал от орудия». – «Откуда ты взял?! Ты что?! Ничего не было!». Он улыбается. Солдаты на это не обижались, но и я имел право так поступить, поскольку не дрейфил, и солдат берег!
– Какова была тактика применения «катюш»? Стреляли и сразу уезжали?
– Необязательно – чепуха это. Вот когда были в 10-й армии, так командующий сказал: «Стрельнете и езжайте на другой фланг». А это 80 км! В 1942 г. стали применяться кочующие установки. Обычно огневые позиции оттянуты в тыл километра на 4. А тут выбирали какую-нибудь цель, подъезжали ночью вплоть до нейтральной полосы, шарахнули и – ходу! За «кочевку» давали дополнительно 150 граммов спирта. Этим пользовались начпроды. Напишут в ведомости: «На кочевку выезжало 40 человек», а я с собой всего человек 12 брал, ну и прикрытие пехотное, конечно, было. Половину маржи получали мы, командиры. Так что у нашего старшины (хороший мужик, из Нижнего. Мы его звали «Тыща», потому что он произносил не «тысяча», а «тыща») всегда было две фляжки на всякий случай. Вот один раз мы этим кочующим орудием здорово стрельнули. Потом уже нам донесли, что мы у немцев публичный дом в лесу разнесли. Так рады были! Всем солдатам медали дали. (Байка, про «катюши», накрывшие публичный дом, видимо, была довольно распространенной на фронте. Она встречается и в воспоминаниях других ветеранов, воевавших на разных фронтах. – А.Д.)