Book.

Рассеянный народ эти женщины средних лет. Мы всей школой искали тогда паспорт, даже дворник дядя Сёма подключился и капитан милиции с ищейкой. Дядя Сёма, помнится, сказал в тот день:

— Канул паспортишко в Лету.

А ищейка понюхала асфальт и добавила:

— Ищи его теперь, свищи!

Теперь Гульсаре Сейдахметовне грозят экстрадицией [5] обратно в Выдумляндию. Но она железная женщина — крепится, и школа её всецело поддерживает. Директор — рисковый, благородный человек — ради Гульсары Сейдахметовны пошёл на должностное преступление: прописал её в каморке за актовым залом. Какая-никакая, а жилплощадь — шесть квадратных метров.

— Сочинение — это вам не какое-нибудь изложение или диктант. Диктант — не вертись, Колготкова, — любой стоеросовый телепень [6] напишет, у которого ручка в руке держится. А для сочинения — Христаради, вон из класса — мозг нужен, как у Ломоносова.

— Или как у Фонвизина, — добавляю я.

— Не паясничай, Косточкин, а то в лоб получишь.

«Не в лоб, а по лбу!» — храбро кричу я мысленно.

— Записываем тему, — говорит Гульсара Сейдахметовна. — Амфитеатров, кончай в окно пялиться. Тему, говорю, записывай.

— Я записываю.

— Записывай, записывай.

— Я и записываю.

— Будешь умничать, Амфитеатров, коленями на горох поставлю. Гадов, чего тебе?

— А тема какая, Гульсарахметовна?

— Тема, Гадов, «Первый снег». Так, сейчас все дружно смотрим в окно, ты тоже, Амфитеатров, подключайся. Смотрим в окно, любуемся на первый, чистый, свежий снег. Косточкин, синоним к слову «снег» — живо! На счёт три! Раз… два… два с четвертью… два с кисточкой…

Я начинаю усиленно думать, но на ум лезут сплошные антонимы и всякая ерунда: град, дождь, слякоть, ночь, улица, фонарь, аптека…

— …Два на верёвочке… два на ниточке… два на волосочке…

Меня бросает в пот. Я паникую и смотрю на товарищей. Но товарищи не спешат мне на выручку, товарищи хихикают, а отдельные товарищи, вроде Гадова, корчат мерзкую рожу.

— …Два с хвостиком, два с копчиком, тр-р-р-р… — не успевает договорить Гульсара Сейдахметовна, и я ору во всё горло:

— Осадок!!!

— Молодец, Косточкин. Сильное у тебя горло. С таким горлом в оперном театре хорошо работать или гудком на паровозе. Осадок, Косточкин, это у тебя на дне унитаза. А с неба — осадки.

— Я в разведчики пойду.

— Ты, Косточкин, для разведчиков рожей не вышел. Ты сначала волевой подбородок отрасти и надбровные дуги, как у Вячеслава Тихонова. Всё, кончаем базар, пишем сочинение. — Гульсара Сейдахметовна садится за стол и раскрывает потрёпанный томик.

«Омолаживание лица самомассажем ложками», — читаю я на обложке и вывожу в тетради:

«Первый снег».

Я тугодум, и ничего тут не попишешь. Живу по принципу: сто раз отмерь, один раз отрежь.

Первый снег.

Колготкова скукожилась вся, высунула наружу язык, строчит как из пулемёта. Наверное, про то, как они с братом лепили снежную бабу прошлой зимой. У неё старший брат — скульптор-монументалист. Он сказал тогда: «Без каркаса тут не обойтись — снег рыхлый», — и приспособил Колготкову вместо каркаса. Всю снегом облепил и припечатал совковой лопатой сверху. Не баба, а загляденье с морковкой! Сфотографировал он бабу для портфолио и пошёл домой. А вечером, когда хватились, Нинель уже впала в анабиоз [7] — на улице было холодно, минус двадцать восемь. Хорошо ещё отец у них — практикующий гомеопат [8] . Полночи её отмачивал в экстракте черемши и отпаивал фиточаем на чабреце. Народная медицина дорогого стоит, ребята! Ожила Нинель, но с тех пор разговаривает басом.

Первый снег.

Дима Христаради с папой летит на каникулах в долину Куршевель. Первый снег туда завозят военными транспортными самолётами типа CASA-295М с ледников Непала. Для таких, как Дима, специально. В прошлом году Дима там у них, во Франции, вывихнул лодыжку. Так президент Саркози лично приезжал к нему в госпиталь на бронированном лимузине с дружественным визитом. Дима ему говорит, прикованный к кровати:

«Вы, Николя, почему без галстука? Стыдно должно быть, мусье! Шерше ля фам!» — а взгляд у самого пламенеет.

Саркози весь смутился, растерялся. Расшаркивается перед Димой, расшаркивается и бочком, бочком из палаты. Потом, правда, прислал Диме алмазные подвески королевы с оказией.

Не ударил в грязь лицом человек.

Первый снег.

Папа и я — мы зиму любим. Летом ведь как бывает — жара, мошкара, прополка в Рассказихе… Молоко в холодильник забудешь убрать — наутро прокисло. На речку с утра пойдёшь искупнуться, а там коровы в воде по колено. Клубнику на грядках вороны поели, морковку точит крот, огурцы в парнике взрываются. Как-то вечером пошёл в туалет — он у нас за смородиновым кустом по тропинке сразу направо. Дверь открываю, а там медведь — «Алтайскую правду» вслух читает вверх ногами по слогам. Посмотрел на меня и говорит:

«Ты, Константин, взрослый человек — одиннадцать лет уже стукнуло, а стучаться так и не научился, ай-ай», — и качает укоризненно головой.

А я ему: «Простите, Михал Потапыч, в потёмках-то не разберёшь так сразу, что к чему».

А медведь: «Какой я тебе Пихал, дери берёзу, Мотапыч? Георгий Филимонович я! Иди, — говорит, — отсюда, пока я тебя не съел И папе с мамой накажи, чтобы по ночам в саду не шатались. А то задеру ненароком, сослепу-то. А теперь ступай», — и отпустил меня с Богом.

Оводы ещё летом, и тополиный пух, и майские жуки окукливаются под землёй. Мама говорит: «Рванём летом в Анталию всей семьёй! Будем лежать в широкополых соломенных шляпах в шезлонгах, пить пинаколаду через трубочки, безрассудно отдаваться пучине волн, а вокруг — турецкие аниматоры, аниматоры!»

Весной тоже не сахарно. Межсезонье.