Гаркави сразу притих. Кажется, нахмурился. На самом деле прочищал горло. Немного поразглядывал Левенталя, потом сказал:
— Да, ты действительно в привилегированном положении. Ты единственный человек на свете, у которого мать потеряла рассудок и умерла. — И вдруг — сразу изменив тон, всплеснув руками: — Да, как другу, какие факты? Насчет Шифкарта — это такая чушь, что не стоит и обсуждать. Но ты, ты в жутком состоянии. Скажи мне, что происходит? Ты только посмотри на себя!
— В чем дело?
— Ты отвратно выглядишь.
— Да? Но я же тебе сказал. Смерть ребенка — это прежде всего.
— Вчера, под мухой, ты был честней. Признался, что хочешь избавиться от этого типа. Не прикрывайся ребенком. Не надо. Нечестно. Проснись! Что такое жизнь? Обмен веществ? Да, для клопов. О, Бог ты мой, нет! Что такое жизнь? Сознание — вот что это такое. То, чего у тебя маловато. Бога ради, встряхнись ты! Это опасная чушь, Аса, эта чушь.
Левенталь смотрел на Гаркави в полном недоумении.
— О черт, ничего не понимаю, — выговорил он наконец. — Во-первых, ты же первый тогда сказал мне насчет Уиллистона…
— Ну и?
Но Левенталь не стал продолжать.
— Ну и? Что дальше? — Гаркави весь подался вперед.
Ненадолго повисло молчанье, потом Левенталь сказал:
— Слушай, я, пожалуй, приму этот аспирин, — и поднялся.
— Хорошо, ты отказываешься от моей помощи. Насильно мил не будешь. У тебя был шанс облегчиться, получить совет. Сколько у тебя друзей? — Сунул ломтик хлеба в тостер, нажал на рычажок.
Среди баночек, флакончиков, пудрении в аптечке у миссис Гаркави Левенталь обнаружил аспирин, проглотил таблетку, запил глотком из-под крана. Налил в раковину горячей воды, засучил рукава; салатный цвет почти радовал душу. Он окунул руки, потом скосил глаз на ванну с толстым никелевым краном. Занавески были отдернуты, выпускали застойный запах мыла. Левенталь взялся за полотенце, уронил металлическую затычку.
— Я в ванне полежу, если ты не против, — крикнул он Гаркави.
— Валяй.
Кран засипел, Левенталь закрыл дверь, начал раздеваться. В ванной стало жарко. Он сидел на краешке ванны в громе воды, в клубах пара и яростно, сосредоточенно намыливал свое темное волосатое тело. Почему-то его успокаивало буйство крана. Ложась в напористое колыханье воды, он подумал, как бы поздравив себя: «Он ничего от меня не добился». Погладил грудь, высвобождая из волос крошечные пузырьки. «Ничего, как-нибудь уж сам обойдусь». Выключил холодную воду, потекла горячая, зеленый блеск на белой подкладке, пронизанный паром.
Интересно, как там идут дела у Макса с Еленой. Это важно, конечно, но в основном страшно за Филипа, и, если окажется, что все-таки именно Макс заблуждается насчет Елены, надо пойти на все, лишь бы вызволить мальчугана. Думать о себе пока не хотелось. Еще успеется — если окажется, что ошибся как раз он, а не Макс. На такую ошибку не наплюешь; придется докапываться до причины. Но это — когда силы будут, потом, потом. По воде расползалось кольцо от тающего в руке мыла.
Он вытирался, и сердце ухало и проваливалось. Зато почти уже не болела голова, он почувствовал себя посвежевшим, стало чуть ли не весело. Пошел на кухню. Гаркави накрыл на стол и взбивал омлет.
Только в самом конце еды вдруг опять на него нашло, больно зацепило перетруженные нервы. Нет, нельзя и дальше тянуть эту бодягу с Олби. Хватит. Пора кончать. Со дня на день Мэри пришлет известие о своем возвращении. Вдруг она приедет, а тут еще не поставлена точка? Он отгонял этот страх, как стряхивают с лица присосавшегося комара. Да, и вдруг Олби еще подумает, раз не ночевал… Да что такое он может подумать, скажите пожалуйста? Но он может обнаглеть, снова пристанет, начнет наседать. Встречу с Шифкартом — это ему надо устроить, да. А дальше — нет. «Баста! — решил про себя Левенталь. — Все! Все! Конец!» Он со стуком уронил вилку. На вопросительный взгляд Гаркави ответил, как всегда, бесстрастно; хмуро немного, но твердо, спокойно. Поднял вилку и стал ковырять еду. Но кусок не лез в горло.
Домой он двинулся в половине пятого. Ветер стих, быстро темнело холодное небо. В садике, опрокинутыми раковинами наметенные на тропу, шуршали под ногами ржавые листья. В тех, что упрямо реяли на ветвях, тоже осталось маловато зеленого. Из подземки шло к Левенталю сырое, пропахшее камнем тепло, из-под решетки мелькал вялый свет над рельсами, рельсы блестели в ответ, твердо, серо. Лето как будто безвременно кончилось, сползало в холод и темноту. Кто уехал на праздники, разводят небось по пляжам костры, а кто смылся в город, как сельди в бочке, жмутся сейчас в трамваях.
Левенталь остановился на тротуаре напротив своего дома. Во всех окнах было темно. Робкая красная лампочка вестибюля будто вклеилась в стеклянно-веерный верх подъезда, шаря кровавыми лучами по углам и вглубь, вплоть до аляповатой лакированной лестницы. Вьюнки миссис Нуньес, взбираясь вверх, всей густой своей массой раскачивали тугие бечевки. Его нет, подумал Левенталь и даже разозлился, как будто Олби ушел нарочно, чтоб ему насолить. Ах, да ведь хорошо, что он пришел домой первый, до сих пор же не решено, что ему делать с Олби. И, карабкаясь по ступенькам, случайно мазнув рукой по пыльной вмятине на стене, он подумал: что делать? Но он слишком разнервничался, какие тут планы. Он взбирался быстро, дивился числу маршей, и, пока не опознал пожарное ведро с вжатыми в песок окурками, все вокруг ему казалось до странности незнакомым. Добрался до четвертого этажа, привалился спиной к стене, стал нашаривать ключ по обоим карманам. Вытащил горсть мелочи и ключи, стал разбирать в тусклом свете. И тут ему показалось, что в квартире шевелятся. Может, Олби спал и только проснулся? И этим объясняются темные окна? Он постучал, приник к двери ухом. Абсолютно точно — там кто-то ходил.
Отнюдь не успокоенный, он хрустнул ключом в замочной скважине. Дверь поддалась на несколько сантиметров, потом стукнула, громыхнула и — замерла. Он просунул руку, нашарил цепочку. Воры? Он чуть не ринулся вниз — звать Нуньеса, звонить в полицию, и тут услышал голос Олби:
— Это вы?
— Цепочка зачем? — спросил Левенталь.
— Я вам потом объясню.
— Нет, не потом, а вы немедленно мне объясните.
Но цепочка оставалась на месте. Левенталь, уговаривая себя не терять голову, уже через миг саданул по двери так, что она затряслась, и стоял в ожидании, разглядывая темные подтеки и старинные кракелюры на лаке. Потом снова начал дубасить, заорал отчаянно:
— Вы там! Откройте!
Остановившись передохнуть, он услышал шорох и, заглянув в щель, увидел лицо Олби, скорей часть лица, нос, пухлую губу и, все еще сам не свой, различил глаз и под ним знакомый синяк.
— Ну! — сказал он.
— Не могу, — шепнул Олби, — приходите чуть попозже, ладно? Дайте мне хоть пятнадцать минут.