Алексей Разумовский, мирившийся с многочисленными связями своей венценосной супруги, был весьма обеспокоен появлением у нее теперь одного постоянного любовника, отодвигавшего его в тень. И вскоре был разработан план реванша. В следующем году при дворе была поставлена новая пиеса драматурга Сумарокова, принадлежащего к кругу Разумовского: «Синав и Трувор». Играли ее актеры из любительской труппы кадетов. Одного из призванных на Русь викингов играл юный Никита Бекетов. И пиеса, и сей актер весьма понравились Елизавете Петровне, и она смотрела представление по нескольку раз в день. Вскоре связь императрицы с хорошеньким Бекетовым не была секретом ни для кого. Небывалый успех пиесы и актеров наводит на мысль, что ссыльный Иван Лесток, обиженный на своих прежних соратников, мог содействовать сей затее и усилить воздействие пиесы на императрицу. Все-таки на Руси тогда было не так уж и много чернокнижников необходимого уровня, чтобы организовать нужный исход.
Но напрасно думать, что Лодье можно смять игру при помощи особливой пиесы и смазливого кадета. Не прошло и нескольких месяцев, как кадет пошел прыщами — а матушка-императрица болячек очень остерегалась, — и еще явились доказательства его приязни к юным мальчикам из императорского хора. Елизавета Петровна не понимала мужской любви, по этой причине царственного брата Фридриха Прусского терпеть не могла, а тут это у нее почти под юбкой творится! Бекетов был отставлен тотчас. Впрочем, он сумел сделать неплохую военную карьеру. Сумароков же с той поры бешено, со всей страстью драматурга, возненавидел Лодью как человека, помешавшего ему возвыситься при дворе. При каждом удобном случае он подчеркивал свое дворянское превосходство над этим простолюдином.
В качестве утешения малороссийскому семейству Розумов, младшему из них, Кириллу Разумовскому, была дана должность украинского гетмана, с разрешением отстроить гетманскую столицу Батурин, разрушенную Меншиковым во времена Мазепы. На ней он пробыл до екатерининских времен, всячески проявляя попечение о земляках. Академию он тоже заботами не оставлял.
Кстати, казаки немало наживались на перевозке товаров на Русь. Однако и тут Петр Шувалов досадил Разумовскому, добившись отмены внутригосударственных таможен, столь необходимой для нормального развития торговли.
Почти сразу после случая с Бекетовым Алексей Разумовский принял свои меры: человек он был не злобный, но обидчивый, и выписал из Киева местного чародея по прозвищу Каламар-Кадук. «Каламар» значило чернильница, кадуком же звали злого духа-пакостника. Прославился этот Каламар-Кадук тем, что, по слухам, продал душу черту, и за то имел неиссякающую чернильницу: стоило этими чернилами написать имя человека, и тот умирал. Все знали темную славу колдуна, но трогать боялись, потому что вписать в поминальный синодик он мог любого.
Вот этому человеку и хотел поручить раздосадованный Разумовский заботу о Лодье.
Надо сказать, что в Киеве жизнь текла настолько полноводно, и к тому же там так мало уважали лапотников-москалей, что имя Лодьи за прошедшие пятнадцать лет вовсе изгладилось из памяти. А зря.
Каламар-Кадук охотно взялся за это дело. Вечером того же дня он вышел на улицу, чтобы, как обычно, в темноте и тайне совершить свое зловещее колдовство. На следующее утро возле дома Разумовского был обнаружен безголовый труп в малороссийском платье, а рядом разбитая чернильница. Оторванная голова уже, кажется, стала признаком, дающим основания предположить, чьих это рук дело.
Голову тогда так и не нашли, и только в XIX веке, разбирая в Кунсткамере банки с заспиртованными головами, обнаружили, что у одной, которую считали принадлежащей фрейлине Петра Великого, который и был самым охочим до подобных штук, имеются длинные казацкие усы и горбатый разбойничий нос.
Разумовский нимало не огорчился и не обиделся: подумаешь, ну хотел убить, а убили наймита — но даже преисполнился уважения к Лодье и часто говорил, восхищаясь им:
— Що за людына, так людына! Ото чоловик!
Между тем из Саксонии пришло достоверное и тревожное для русской императрицы известие: прусский король втайне предложил сводному брату саксонского короля, полководцу Морицу Саксонскому, трон Курляндского герцогства. Герцогство считалось вассальным Польше и имело стратегическое местоположение. В свое время Петр Великий пожертвовал племянницей, Анной Иоанновной, чтобы заполучить Курляндию. Поэтому самодержице всероссийской такие маневры пруссака понравиться не могли.
А на следующий год выяснилось и новое беспокоящее обстоятельство: взошедший на шведский трон Адольф Фредерик, протеже Елизаветы Петровны, неожиданно заключил оборонительный договор с Фридрихом II. Похоже, прусский король нашел крепкого приверженца в шведском чернокнижнике Каролусе Линнеусе, сумевшем оказать необходимое влияние на короля и парламент. Ненависть к русским делала колдуна опасным. А Фридрих проявил интерес еще и к польским делам. Король Август III Саксонский и Польский в одночасье занемог чем-то непонятным, что поставило под угрозу русское влияние в Польше. А прусский король тут же принялся активно искать возможности присоединения некоторых польских земель (чего он достигнет лишь через двадцать лет, при Екатерине II). Понятно, что на саму Саксонию, союзницу Вены, не желая немедленно начать войну, замахиваться не стоило. Но, возможно, болезнь Саксонца, ослаблявшая польское правление, не была для Фридриха неожиданной? Впрочем, императрица Российская не собиралась наблюдать за этими поползновениями безучастно: под благовидным предлогом подавления очередного гайдамацкого восстания русские войска вошли в Польшу. И заодно начали стягиваться к шведской границе.
Лодья на некоторое время пропал, и позднее русский посол в Швеции граф Никита Иванович Панин, креатура Бестужева, вспоминал, что академик приезжал в Уппсалу, древнюю скандинавскую столицу и университетский город. Там он имел крупные ученые переговоры с глазу на глаз с влиятельным шведским академиком Каролусом Линнеусом. Другие члены академии, остававшиеся снаружи, вскоре услышали страшный грохот за закрытыми дверьми. Когда створки поспешно открыли, то увидели, что толстый дубовый стол, за которым сидели переговаривающиеся, разломлен надвое. По-видимому, у Линнеуса не нашлось ответных аргументов, так как он успел только пробурчать с ненавистью в спину русскому гостю: «Чертов медведь!».
Швеция возобновила союзный договор с Россией, а Линнеус с той поры увлекся исследованиями северных растений, благо мухоморов и поганок в шведских лесах росло великое множество. Занялся он, как ни странно, и химией металлов. Во всяком случае, некоторые полагают, что, подобно тому, как до этого его земляками были открыты никель и кобальт, он сумел обнаружить в виде крайне ядовитых солей тяжелый металл таллий, на сто лет опередив его официальное открытие… Линнеус утверждал, что полученное им новое вещество отлично консервирует гербарии, до собирания которых он был великий охотник. Таллий внушал ужас не столько неотвратимой смертью, следовавшей после его неосторожного употребления, сколько крайней мучительностью этого гибельного процесса.
Русский посол в Потсдаме через некоторое время донес слова, сказанные королем в минуту раздражения: «Скажет кто-нибудь мне, когда наконец эта старая русская шлюха подохнет и перестанет мешаться в наши дела!» И, видимо, Лодье какими-то своими путями удалось добыть информацию о том, что великий король слов на ветер не бросает. Особенно когда ему помогает столь умелый чернокнижник, как швед Линнеус. Для сорокадвухлетней Елизаветы Петровны это было слишком. Прусский посол фон Марденфельд был выпровожен из Петербурга и отправился вслед за своим французским коллегой — по направлению к русской границе.