Шестаков долго молчал, глядя горящими глазами на опустевшую кружку от пива, потом спросил:

– Слушай, а у нее нет такого проклятия «чтоб тебе пусто было»?

– Старик! – Парень похлопал его по плечу. – У нее столько этих проклятий… У нас трое докторские диссертации защитили, понял? Однажды у нее вырвалось «чтоб тебе на том свете в смоле кипеть!»

– И что?! – ужаснулся Шестаков.

– Ничего. Представляешь, совершенно ничего не произошло. Но мы потом догадались – она же про тот свет говорила… Но человек, которому она это сказала… Был человек и нет его. Сам-то он остался, но это уже бледная тень… Все о будущем думает, богословием увлекся, а однажды застали – в лаборатории в какой-то кружке смолу кипятит. И только она пузырями пошла, он туда, в эту смолу, палец и сунул.

– И что?

– Очень кричал. От боли. А недавно его в церкви видели… Вот так, старик. А ты говоришь, Клухорский перевал… Его девочки в шортиках переходят, этот перевал. Будь здоров, старик. Заболтался я с тобой. Пока.

Когда сошел снег и наступило лето, Шестаков, говорят, собрался и ушел на Клухорский перевал. Даже трудовую книжку в заводоуправлении не взял. Вроде кто-то видел его на перевале. Похудел, загорел, ходит в драных шортах, питается от туристов. Метизники звали его домой, говорили, что его должность счетовода сохраняется за ним, но Шестаков отказался. Как-то он объяснял свое решение, но понять было трудно. Хочу, говорит, постичь, хочу, говорит, проникнуться… А что за этим стоит – кто его знает. Но что обращает на себя внимание: в последнее время газеты сообщили, что в тех местах произошло несколько странных событий – самопроизвольно сошла снежная лавина на склоне, где она никогда до этого не сходила, и еще – на одной из отвесных вершин, куда и альпинист заберется далеко не каждый, оказался ишак, живой и невредимый. Вертолетом снимали… Такие дела.

ДВЕРЬ

Случилось так, что Геннадий Георгиевич в своей жизни любил до обидного мало. И настоящей любви, так сказать, в полном смысле слова, тоже у него было гораздо меньше, чем ему хотелось. И любимых вещей, занятий, людей у него тоже почти не было. И не потому, что Геннадий Георгиевич был столь уж несчастен, вовсе нет, он просто был таким, как все мы. Да-да, у всех у нас любви в жизни оказывается куда меньше того, на что мы способны. Я, например, вполне мог полюбить Канарские острова, говорят, там неплохо, мне могла понравиться гора Фудзияма, на фотографиях она выглядит весьма соблазнительно, а сколько прекрасного у меня могло произойти с той стройной темноволосой девушкой, которую я встречал в коридорах нашего института, но так и не приблизился к ней, она осталась от меня на таком же расстоянии, как и священная гора Фудзияма. А сколько разных умений могло бы меня увлечь! И вместо того чтобы сидеть взаперти в подмосковной Малеевке и отстукивать на машинке этот рассказ, я мог бы бороздить океанские просторы, спускаться в пещеры, а в пирамидах я бы вдыхал воздух, которым дышали божественные фараоны три тысячи лет назад…

Но речь не обо мне. Речь о Геннадии Георгиевиче. Он любил умываться по утрам до пояса, а потом, не торопясь, покряхтывая и постанывая, растираться свежим полотенцем – мохнатым, жестковатым, теплым. Это был едва ли не единственный его каприз – свежее полотенце к утреннему умыванию. Поначалу его жена Соня пыталась жульничать, подсовывая ему вчерашнее полотенце, но Геннадий Георгиевич быстро ее раскусил, обиделся, обижаться он умел, делал это со вкусом, церемонно обставляя многими сопутствующими обстоятельствами – задерживался на работе, ложился спать голодным, молчал угнетенно и обиду свою забывать не торопился. Соня, помаявшись раз-другой, благоразумно решила, что куда проще прополоскать полотенце и вывесить его на балконе, чем неделями ублажать разобиженного супруга.

Среди других радостей, в которых Геннадий Георгиевич себе не отказывал, была чашка паршивого кофе в соседнем гастрономе – ему нравилось независимо и отрешенно постоять в одиночестве у высокого столика с мраморной столешницей, – мимолетная встреча с незнакомой девушкой по дороге на работу, четвертая страница газеты, которую он прочитывал уже за своим столом. До некоторых пор он баловал себя двумя стаканами сухого вина – один в обеденный перерыв, другой – после работы. Но сухое вино перестали продавать в разлив и не в разлив тоже. Проявив гражданское мужество и зрелость, Геннадий Георгиевич смирился.

Последний раз плеснув холодной водой под мышки, Геннадий Георгиевич ойкнул, откинул с лица мокрые волосы, подошел к зеркалу. И сразу огорчился. Лучше бы не подходил. Из деревянной рамы на него смотрел сорокалетний мужчина с обвисшим брюшком, покатыми плечами и с физиономией весьма невыразительной. Он вздохнул, втянул живот, повернулся в профиль – вроде ничего, но долго держать живот втянутым было неудобно, он расслабился, уже безутешно смотрел на свою подпорченную жизнью фигуру… И вдруг лицо его напряглось, взгляд стал острым, Геннадий Георгиевич побледнел. В слабом свете коридорной лампочки он увидел, что у него через всю грудь, от левого плеча вниз, идут несколько красноватых полос. Да, совсем свежие царапины, будто какой-то зверь мощной лапой сквозь одежду провел по его груди.

И Геннадий Георгиевич все вспомнил. И уже не замечал яркого солнца на утренних занавесках, не ощутил запаха жареной колбасы из кухни, не слышал утренних бодрящих песен из репродуктора. «Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?» – вопрошала певица, и охваченные ликованием мужчины подхватывали. А Геннадий Георгиевич стоял с полотенцем в руках, неотрывно глядя на дверь, ведущую на лестничную площадку. Медленно, с опаской Геннадий Георгиевич подошел к ней поближе, осторожно коснулся рукой, провел пальцами по ее шершавой поверхности, отколупнул ногтем чешуйку краски. Дверь как дверь… Но он отошел пятясь, словно боясь повернуться к ней спиной, словно ожидая от нее каких-то действий…

В этой квартире Геннадий Георгиевич жил совсем недавно, меньше месяца – он поменял свою двухкомнатную квартиру на трехкомнатную. Разговорился в гастрономе с каким-то тощим человеком, пожилым, в шляпе, с портфелем, вместе вышли, оказалось, что им идти в одну сторону. По дороге выяснилось, что Геннадию Георгиевичу тесновато в двухкомнатной на двадцати семи метрах, а его новому знакомому с женой слишком уж свободно на тридцати пяти метрах. Через неделю сговорились поменяться. Единственное, что настораживало Геннадия Георгиевича, – это настойчивость обменщика – тот даже доплаты не требовал. Но он прикинул, что район остался тот же, был третий этаж – стал второй, окна выходили во двор и на улицу… Нет, не обнаружил Геннадий Георгиевич никакого подвоха и согласился.

Но подвох, как оказалось, был. Был подвох. И тощий человек знал о нем, поскольку после обмена как в воду канул. Не позвонил, не появился и сам на телефонные звонки не отвечал.

– Доброе утро, папаня! – бодро сказал сын, веснушчатый десятиклассник Вова, появляясь из своей комнаты.

– Привет, – тускло ответил Геннадий Георгиевич, не сводя глаз с двери.

– Ты что это? – обернулся Вова. – У тебя все в порядке?