– Вот, – сказала Соня, протягивая портфель. – Возьми.
– Спасибо, дорогая.
– Только не делай так больше, – попросила она.
– Хорошо, дорогая, – смиренно ответил Геннадий Георгиевич. Лоб его покрывала испарина, руки дрожали, и он никак не мог заставить себя шагнуть к двери – все ждал, когда Соня уйдет на кухню, а она, чувствуя себя в чем-то виноватой, хотела проводить его до двери, с любовью поцеловать на прощание, улыбнуться со всей доступной ей теплотой.
Лицо Геннадия Георгиевича было серым от волнения, страха, от того чувства неизвестности, которое охватило его. Он шагнул к двери, как шагает к люку парашютист перед первым прыжком. Одной рукой взялся за ручку, второй прижал портфель к груди, словно защищаясь от непонятной опасности. Еще раз бросив на жену попрощальный взгляд, он и в самом деле прощался с нею навсегда, нажал на ручку, замок щелкнул, дверь начала медленно открываться. На площадке он не заметил ничего необычного. Нога от куклы, лужа у двери, солнечный квадрат на полу. Сквозь раскрытую дверь была видна Соня, она улыбалась и махала рукой. Он набрал в грудь воздуха, зажмурился и захлопнул дверь. Раздался знакомый щелчок замка. А едва открыв глаза, Геннадий Георгиевич увидел, что противник сидит в противоположном углу, откинувшись на канаты.
– Сейчас ты его доконаешь, – сказал тренер, обмахивая Геннадия Георгиевича полотенцем. – Он уже готов.
– Знаю, – хрипло ответил Геннадий Георгиевич.
– Тебе нужно беречь силы, понял? У него нет печенки, селезенки, ничего нет, у него внутри одни легкие, понял? Тебя спасет только нокаут.
– Знаю.
– Он до тебя так ни разу и не дотянулся. По очкам ты его уже задавил.
– Знаю, – повторил Геннадий Георгиевич и с тоской подумал о том, что опять придется звонить на работу и отпрашиваться на консервный завод. И так уже не верят, а если…
Резко ударил гонг. Геннадий Георгиевич легко вскочил со своего стульчика. Руки он поднял к лицу, корпус наклонил вперед, стал чуть боком. От него не ускользнуло то, с каким усилием поднялся этот дылда. Встретившись с ним взглядом, Геннадий Георгиевич понял, что тот боится. Интересно, сколько мне сейчас лет, подумал он почти безразлично. Лет двадцать, наверно, не больше. А этому дылде лет на семь-восемь больше, это уж точно. Какой-то он весь измордованный, я, кажется, ничего поработал… Но и у меня, наверно, тот еще видик… Интересно, он тоже из какой-то двери выскочил или настоящий боксер? Ну да ладно…
И Геннадий Георгиевич пошел на сближение. Дылда увернулся раз, другой, третий. Его отчаявшиеся глаза словно молили о пощаде, тяжелые перчатки оттягивали руки вниз, и он с трудом держал их на уровне груди. Геннадий Георгиевич метнул вперед левую, дылда уклонился, и в ту же долю секунды правая рука Геннадия Георгиевича словно бы сама по себе рванулась вперед и достала потный, горячий, свежевыбритый подбородок дылды. Тот повернулся, крутанулся в воздухе и упал. Геннадий Георгиевич поплелся в свой угол. Руки его висели вдоль тела, начинала болеть ссадина под глазом. Смахнув тяжелой перчаткой пот с глаз, он нашел взглядом на табло часы – рабочий день заканчивался.
Он пришел позже обычного, но, даже поднявшись на свой этаж, не торопился звонить. Поддал розовую ногу от куклы, сбросил ее на первый этаж. Постоял, прислонившись к двери, и наконец нажал кнопку звонка.
– Что с тобой, папаня? – вскричал Вовка.
– Ничего… Все нормально. – Геннадий Георгиевич заплетающейся походкой двинулся к ванной. На ходу он выронил портфель, снял и тоже уронил на пол пиджак. – Мне удалось свалить его в самом конце… Раньше ничего не получалось…
– Что не получалось?
– Понимаешь, Вовка, у этого человека внутри одни легкие и больше ничего. Он дышит, как паровоз…
Геннадий Георгиевич остановился перед зеркалом, не решаясь поднять глаза; когда он все-таки взглянул на себя, то увидел смертельно уставшего человека, которого узнал только по галстуку. Это был он, Геннадий Георгиевич, инженер по качеству. Под глазом у него красовался свежий пластырь, бровь залита йодом, нос распух…
– Так, – протянул Геннадий Георгиевич, открывая краны в ванной. – Так… Похоже на то, что я еще неплохо отделался…
Немного придя в себя, надев халат с поясом, он вошел в комнату и сразу увидел, что окно, через которое сегодня утром надеялся выбраться наружу, забрано толстыми железными прутьями, а его жена Соня стоит тут же с кисточкой в руках и красит прутья белой масляной краской.
– Как это понимать? – спросил Геннадий Георгиевич, хотя сразу все понял.
– Видишь ли, Гена… Мне показалось, что так будет лучше… Я боюсь за тебя, Гена!
– Я тоже, – ответил Геннадий Георгиевич. Потом, помолчав, спросил: – Скажи, Соня… Ты мечтала когда-нибудь о чем-то таком… недоступном… несбыточном?
– Вот еще! – Соня даже обиделась и фыркнула, как кошка, наткнувшаяся на что-то неприятное.
– Ну, может быть, ты хотела выйти замуж за красивого белокурого молодого человека, который бы писал тебе стихи, носил на руках, шептал на ушко нежные слова… А?
– Таких не бывает, – вздохнула Соня, опускаясь на диван перед телевизором.
– Значит, мечтала. – По молчанию Сони Геннадий Георгиевич догадался, что она согласилась с его выводом. – А вот ты думала побывать где-нибудь… на Канарских островах, например, или на горе Фудзияма?
– На Черное море я бы не прочь съездить, – рассудительно сказала Соня. – Куда-нибудь в район Пицунды… Там, говорят, на местном базаре продают потрясающую аджику.
– Аджика – это хорошо, – тихо проговорил Геннадий Георгиевич. – А я вот сейчас вспомнил… Где-то в пятом классе мне взбрела в голову блажь стать боксером, и не просто боксером, а прямо-таки международного класса!
– Представляю! – хмыкнула Соня.
– Меня парень один из нашего класса поколачивал… Витька Журин. Чем-то я ему не нравился, что-то его раздражало во мне… Хотя я его понимал – вот что Витьку бесило. Я его понимал. Этого никто не простит, это не прощается…
Геннадий Георгиевич прошелся по комнате, потрогал пластырь под глазом, осторожно коснулся рассеченной брови, попытался подвигать носом – боль все еще чувствовалась.
– А я балериной хотела стать, – неожиданно сказала Соня, словно признаваясь в чем-то постыдном. – Но мне сказали, что я не подхожу. У меня ноги толстые, – добавила она с конфузливой улыбкой.
– Да, маленько есть, – согласился Геннадий Георгиевич и вышел на балкон. Там, с высоты второго этажа, он увидел в общем-то обычную картину – сновали прохожие, проносились машины, на троллейбусной остановке толпился народ, невдалеке стояли табачный и газетный киоски. Геннадий Георгиевич смотрел на все это как на совершенно уже недоступное, чего не ценил и чего теперь был лишен начисто и навсегда. Он подумал о том, какая странная штука жизнь, колдовская какая-то, с фокусами… Возьмет да и исполнит какую-нибудь позабытую мечту, а мы уж и не знаем, что с ней делать, с мечтой-то, хлопоты одни с ней и беспокойство…