Где-то глубоко в сознании, настолько глубоко, что он даже не понимал этого, светилась надежда на то, что Лариса вернется и, застав его за столь необычным занятием, спохватится, ужаснется, повиснет на нем, а он с нездешним уже взглядом отрешенно отодвинет ее в сторону. Но Лариса не возвращалась, и Тюльпин без помех заканчивал свое дело.

– Надо же, вороны прокаркали, – бормотал он. – Еще на рассвете, когда день только начинался… Вороны – это плохо, это дурная примета… И собака на лодке тоже дурная примета… И водитель рассказал про своего погибшего дружка…

Вряд ли Тюльпин знал, как поступит в последний момент, какие чувства пересилят, какая мысль окажется решающей, да и будет ли у него время думать в последний момент. А пока, пока он ощущал в пальцах легкую дрожь и с удивлением ловил себя на том, что не в силах остановиться, сбросить непонятное оцепенение. Но понимал – стоит ему все бросить, и снова навалится непереносимая боль в груди. А так вроде не до нее сейчас, вроде есть кое-что поважнее.

– То-то будет шороху, – снова хмыкнул Тюльпин с непонятной мстительностью в голосе. – То-то будет шороху…

Покончив с веревкой, он пошел в лес, долго бродил там, разыскивая подходящую корягу и не торопясь с этим. Найдя в завале вывороченный пень, Тюльпин приволок его к лиственнице и установил как раз под веревкой – с вызывающей белизной светилась она на фоне темных стволов. Взобравшись на пень, с трудом сохраняя равновесие, Тюльпин начал завязывать петлю…

– Что ты делаешь? – услышал он голос Ларисы.

И облегчение, и страшная усталость навалились на него, удержаться на пне ему удалось, только ухватившись за конец веревки. После этого он смог оглянуться.

– А, это ты, – проговорил Тюльпин как мог равнодушнее. – Решила вернуться?

– Я вспомнила… Автобус придет только вечером… Весь день впереди.

– И вся жизнь впереди, – хмыкнул Тюльпин.

– Что ты все-таки делаешь?

– Петлю.

– Зачем? Отвечай, у тебя ведь спрашиваю!

– Надо.

– Вовка! Что ты задумал?!

– Хочу продукты привязать повыше… не тащить же их обратно. Вдруг мы еще когда-нибудь придем на это место… В новом составе. А? Чего не бывает… – Тюльпин обернулся и увидел, что мертвенно-бледная Лариса медленно опускается в траву. – А ты что подумала?

– Да нет, ничего… Я сейчас… Голова что-то закружилась…

– А я уж решил, что ты передумала, что захотела повременить, – бормотал Тюльпин, затягивая очередной узел. – Я уж подумал было, – он еще раз перебросил веревку через ветку, – подумал было, что ты того… Соскучилась. – Он хохотнул, и Лариса содрогнулась от неожиданности – это был не его смех. Каким-то пошловатым он ей показался, чужим. Перед ней был совсем другой человек, не тот, с которым она приехала сюда, который нервно вздрагивал при каждом ее слове, а его болезненная напряженность передавалась и ей. Теперь же, наблюдая за его хозяйственной возней, она и в себе ощутила наступившую пустоту, словно ничего ужасного не произошло, и все колебания, сомнения, которые мучили ее последние месяцы, оказывается, и гроша ломаного не стоили.

– Жена найдет себе другого, – пропел Тюльпин вполголоса, – а мать сыночка никогда… Жена найдет себе дру-у-угого, а мать…

– Тебе помочь? – спросила Лариса, чтобы оборвать пение.

– Помоги, – охотно ответил он. – Неси рюкзак, там еще что-то осталось… Хотя если мы останемся здесь до вечера, то и привязывать нечего… А?

– Может быть.

– У тебя как с аппетитом? – поинтересовался Тюльпин. И этот его вопрос прозвучал спокойно и равнодушно. Ничего в нем не было, кроме предложения поесть.

Лариса поняла, что он отшатнулся от нее. И тот человек, который носится в лодке по реке, окажись здесь, был бы ему куда ближе. С Тюльпиным они уже чужие. И как между чужими людьми, между ними еще могло быть все, что угодно, кто знает, может быть, вместе они проведут не только остаток дня, но и остаток жизни, но ничто уже не будет трогать их слишком уж, до саднящей боли в груди.

И Тюльпин прислушивался к себе. И чувствовал – отпустило. Что-то в нем перегорело. «Отчего бы?» – подумал он. И долго не мог поймать мысль, принесшую ему облегчение. Но неожиданно она пришла сама, четкая и ясная. «Если она, зная, в каком я состоянии, в каком я идиотском, больном и беспомощном состоянии, все-таки решила уйти, и не к кому-то, кто ждет ее и весь исстрадался, а просто уйти, поскольку скучно стало… Тот ли она человек, за которого я принимал ее…»

– Скажи, а ты… – Лариса замялась, подыскивая слова. – Ты с самого начала… ну, когда возился с этой веревкой… с самого начала хотел привязать именно продукты?

– Конечно, – хмыкнул Тюльпин и по-новому, как она никогда не видела, передернул плечами. – А что же еще?

Не ответив, Лариса отошла к реке. Тюльпин понимающе посмотрел ей вслед – за последний час у него появился какой-то понимающий, оценивающий прищур в глазах. Что делать, подпорченный ум всегда проницательнее и жестче судит о людских поступках. А дошло до Тюльпина то, что Ларисе было бы куда приятнее, если бы речь шла не только о консервах, а то и вовсе не о консервах. Но Тюльпин и самому себе не мог бы сейчас сказать наверняка, чего больше было в его затее – искреннего отчаяния или практичной предусмотрительности. «По-разному могло получиться, – подумал он с шалой улыбкой. – По-разному…»

ОВЕРКИЛЬ

Катер бурлил воду и медленно-медленно приближался к причалу. А едва коснулся ободранным бортом деревянной балки, Горбунов, оттолкнувшись, грузно спрыгнул вниз. Доски причала прогнулись под ним, на секунду из них вынырнули шляпки гвоздей и тут же скрылись. Горбунов долго смотрел, как отходит катер, а убедившись, что все в порядке, свел руки за спину и размеренно зашагал к поселку.

Уже выходя из порта, он остановился на деревянном мосту, закурил и стал смотреть в быструю и мутную осеннюю реку. Где-то в сопках прошли дожди, и по реке плыли корни, сучья, листья. Сморщив тяжелый лоб, Горбунов наблюдал, как все это выносилось в море, рассеивалось и постепенно исчезало из виду. Море было серым и спокойным. Только тучи у горизонта и ветер, пока еще солнечный ветер, вызывали тревожное беспокойство.

Не докурив, Горбунов положил сигарету на палец и щелчком бросил ее в воду. Описав дугу, она мелькнула на волне и скрылась. А потом, уже не видя ни речки, ни сигареты, он все смотрел в это место, пока кто-то не окликнул его.

– Привет, шкипер! – услышал он за спиной.

– Привет, – ответил Горбунов, хмуро глянув из-под бровей в спину уходящему.

Стояла теплая сухая осень, и сопки вокруг поселка покрылись разноцветными пятнами. Каждое дерево умирало по-своему, выбрасывая напоследок краски, которые таились в нем все лето. Горбунов шел, не отрывая взгляда от серого деревянного тротуара, и отставшие доски под его ногами шлепали с каким-то неприятным, раздражающим звуком.