Сегодня иду медленней, чем всегда, и опаздываю, наверно, уже минут на пять. Но вместо того, чтобы ускорить шаг, я замедляю его. Раньше это прозвучало бы как нарушение трудовой дисциплины, не больше. Но сейчас… Сейчас – это вызов. Наглость!
Что делать… Я не мог прийти раньше. Поверьте мне несчастному, поверьте мне убогому – автобусы не ходили, потому что колеса у них полопались, а над троллейбусами провода оборвались… Бывает. Извините, простите, я больше не буду, никогда в жизни не повторится. Бежал всю дорогу, я падал и спотыкался, поднимался и снова бежал, утирая на ходу пот и слезы…
Плевать.
Я медленно вошел в отдел, тщательно прикрыл за собой дверь. Каждый что-то делал, и когда появился я, они не изменили поз, но все дружно уставились на меня… Ну и тишина…
– Здравствуйте, – сказал я.
Никто не ответил. Не потому, что они уже боялись здороваться со мной, нет. Они считали, что не стоит заниматься такими пустяками, когда решается судьба человека. Моя судьба. Они работали здесь годами, в этой конторе, некоторые – десятилетиями, и уже не представляли себе иной жизни, а увольнение воспринимали как трагедию, крушение всех надежд, катастрофу, после которой остается только подыскать место среди холмиков, там, за городом, по дороге в аэропорт. Видя их ужас за меня, я почувствовал, что тоже начинаю бояться, еще сам не зная чего. Страх просачивался в меня, как вода в поврежденную подлодку… Неужели мне уже не всплыть?
Я подошел к своему столу, перевернул листок календаря, не торопясь снял и протер очки, сел. Ну вот, можно приступить к работе. Как говорится, с богом… Как говорится, поехали… Как говорится, понеслась… душа в рай на рассвете.
Нечаянно подняв глаза, я вдруг увидел, что на меня смотрит Оля. Я даже укололся о ее взгляд – такой он был пронзительный. Ну в самом деле, в упор, с двух метров, исподлобья, из-под челки – глаза. Ужас! Я не выдержал и отгородился ватманом. Так-то лучше. Я работаю. Все спокойно, ничего не случилось, я работаю. Я очень занят. Все. И оставьте меня в покое.
Оля… Гимнастика, дневной институт и пара платьев с обложки журнала мод. Она здесь не останется. Это хорошо – не успеет пропитаться осторожностью, боязнью потерять стаж, больничные, выслугу лет и прочие пенсионные льготы. Отработает два года и пойдет в институт. Найдет парня. Не меня. Отличного парня в белой рубашке и в синих штанишках с ярлыком на заднем кармане. Это будет другой человек, не я. Жаль!
Мне могут сочувствовать, меня могут жалеть, некоторые даже возненавидели. Пусть. Зато у меня осталось право уважать себя, право, о котором знаю, наверно, только я. Собственно, это даже не право – чувство. Вот так, мол, не сплоховал, не придется теперь оправдываться и просить прощения. У самого себя. Казалось бы, чего проще – отпусти себе свои же грехи и ступай с богом. Ан нет. Не получается. Не отпускают, грехи-то ноют, саднят.
Первым подошел спортсмен Костя. Даже не подошел – поднес ко мне свои роскошные плечи. Он носил их гордо и вызывающе, как носят груди пышные самоуверенные красавицы. И так же, как красавицы, он никогда не упускал случая поиграть ими, а то и несколько обнажить свои плечи-груди. Спортсмен был единственный человек, которому я не мог поставить диагноз. Физически он – само совершенство. Прическа, лицо, фигура, манеры, позы, костюм – нет, я бессилен.
В отделе спортсмен был на особом счету, вернее, на особом положении. А вся особенность заключалась в том, что он ничего не делал. Не было ему работы. Был значок мастера спорта и обязанность – защищать спортивную честь нашей конторы. Спортсмен получал ставку старшего инженера, без опозданий приходил в отдел и целыми днями с безысходной тоской смотрел в окно на самолеты, которые круто набирали высоту прямо напротив наших окон. Но страдал он в основном зимой, а с весны до осени с небольшими перерывами ездил на сборы, тренировался, состязался и хотя ничего кроме грамот не привозил, наше руководство очень гордилось им. Его грамоты были единственным украшением спортивной витрины.
Недели три назад, когда спортсмен Костя привез бронзовую медаль и его имя появилось в газетах, Аншеф устроил банкет с шампанским. Спортсмен сидел радом с директором, и на его животе висела медаль, похожая на золотую. Оля, устроившись неподалеку, не сводила с Кости сияющего взора и чокалась только с ним. «Может, ты и со мной чокнешься?» – спросил я. «Снимите сначала свои очки или хотя бы поменяйте оправу!» – ответила она весело. Я только пожал плечами. Переходный возраст… С тех пор она почему-то считала, что мы в ссоре и дерзила, как только могла. Если бы она не так мне нравилась, я бы сказал, что она просто хамила. Спортсмен водил ее в кино и был на должности старшего инженера, а я ее в кино не водил я был на должности младшего инженера. И потом она была уверена, что я влюблен в нее. В глазах девушки, которая влюблена в другого, нет большего недостатка…
– Ну что? Ты был у Аншефа? – спросил спортсмен, закрыв мир плечами.
Я отрицательно покачал головой – не был.
– Ну и дурак. Дурак, говорю, понял? – Он разочарованно посмотрел на меня и выпятил сочную нижнюю губу. Женщинам такие губы идут, но мужчинам… Как лента в кудрях. – Благородство – это хорошо, – продолжал он. – И принципиальность. И смелость. Но, парень, все это хорошо на ковре, на ринге, на помосте, но не здесь. Чтобы быть хорошим человеком, мало быть хорошим человеком, надо еще, чтобы имелись люди, которые бы ценили это. А кто тебя здесь оценит? Аншеф? Зам? Я? Нет, я тоже не оценю. И даже Оля посмеется над тобой, верно, Оля? Ты меня понял, парень? Физкульт-привет!
Потом подошел зам – выгладить брюки, сменить галстук, постричься по-человечески, а потом немедленно на пенсию и ежедневно по двенадцать часов с удочкой на берегу реки в сосновом бору. Он лучше всех нас знал дело. В пятьдесят восемь своих лет он стригся под бокс и носил чубчик. Зам вот-вот должен был уйти с повышением, и ему нужна положительная характеристика. Куча детей, куча родственников, куча еще чего-то… да, ему позарез нужна квартира.
Он облокотился о мой стол и тяжело вздохнул. Потом оглянулся по сторонам, чубчик пригладил и негромко сказал:
– Надеюсь, вы знаете… как я к вам отношусь?
– Конечно, Степан Кузьмич.
– Знаете, что я посоветую? Согласитесь, я могу вам кое-что посоветовать?.. Так вот, есть кнут и есть обух… Вы меня понимаете? – он больше ничего не сказал. Еще раз вздохнул, посмотрел на меня долгим и каким-то прощальным взглядом и отошел к своему столу.
Еще через полчаса подошла Екатерина Петровна. Она молча подождала, пока я доведу линию, допишу абзац, подниму голову.
– Митя, я старый человек, многое видела, через многое прошла, многое через меня прошло… Не перебивайте меня, Митя, вы молоды, у вас прекрасная жена, вот-вот будет ребенок. Ведь вы не забыли, что у вас будет ребенок? Митя, Оле пока ничто не угрожает, этого вы добились, но сходить к Аншефу придется. Придется, Митя. И еще – Митя, не считайте меня испорченным человеком, ладно? Все-таки я женщина, и мне почти пятьдесят лет. Я не говорю – идите и бухайтесь в ноги. Но это же самое можно сделать достойно.