– Отведешь Светку в сад, – сказала она Пятакову. – Мне надо белье развесить.
– Хорошо, – сказал он.
Возражать не стал, не отнекивался, не морщился. Едва взглянув на мужа, поняла Варвара Яковлевна – нет его здесь, за столом, уж унесся. «Сейчас посмотрит на часы», – сказала она себе. И точно – взгляд Григория Ивановича, в некоторой растерянности скользнув по столу, по стене, по тарелкам, прыгая беспорядочно и растерянно, остановился наконец на часах.
«Выйдет раньше, – сказала себе Варвара Яковлевна. – Ему ведь мало привести Светку в сад и, подтолкнув ребенка к детям, которые собираются на площадке, направиться к автобусной остановке. Еще минут десять потыкается, повертится, ножкой поиграет, глазками… Больше десяти минут не получится, у нее не будет на это времени… Если выйдет на десять минут раньше, значит, сад… Значит, она там».
– Светка! – строго сказал Григорий Иванович. – Собирайся.
– Еще рано, – бросила пробный камень Варвара Яковлевна.
– Пока соберется… Вечно последние приходим, – проворчал Пятаков и, не доев картошку, пошел одеваться.
– Если торопишься, сама отведу, – хмуро, чтобы не вызвать подозрений, сказала Варвара Яковлевна.
– Да отведу! Господи! – отозвался из другой комнаты Пятаков.
– Отведи, если уж так хочется…
Пятаков не отозвался. Он брился в ванной. «После завтрака? – удивилась Варвара Яковлевна. – Он же не собирался бриться… Так, – сказала она себе, вбивая еще один гвоздь. – Так…»
Когда Пятаков с дочкой ушли, она осторожно приблизилась к зеркалу и посмотрела себе в глаза, окинула себя всю неприязненным взглядом. Полноватая фигура, замусоленный домашний халат, шлепанцы, которые давно пора выбросить, несвежие волосы, сероватое лицо, глаза… Настороженные, обеспокоенные, затурканные какие-то…
– Так, – пробормотала Варвара Яковлевна.
И начала с того, что свои старые шлепанцы тут же сняла с ног и сунула в переполненное мусорное ведро. И халат сняла и, свернув в презренный комок, тоже сунула в ведро. Потом приняла душ. У нее было время, поскольку сегодня шла в типографию во вторую смену. Просушив волосы, отправилась в парикмахерскую и свои густые еще волосы резко укоротила и слегка завила. Уже выходя из парикмахерской, вдруг увидела свою хозяйственную сумку со сломанными замками, надставленными ручками, растрескавшуюся и расползшуюся от возраста и непомерных грузов, которые ей пришлось перетаскивать. Вынув из сумки кошелек, она вышла из парикмахерской, не взглянув на нее.
– Женщина! – услышала она крик за спиной. – Вы забыли сумку!
– Эту? – Варвара Яковлевна повела презрительно плечом и продолжила путь по улице.
О, как заблуждается читатель, решив, что Варвара Яковлевна вздумала взяться за себя всерьез и вернуть любовь мужа новым халатом или шлепанцами, которые она купила несколько лет назад и все никак не могла решиться выбросить старые, не могла решиться надеть новые – расшитые бисером, с завернутыми вверх острыми носками, яркими и какими-то азиатскими. Нет, дорогой читатель, ошибаешься. Как уже было сказано, Варвара Яковлевна была женщиной сугубо трезвой и, хотя в жизни замечала явления тонкие и изящные, в расчет брала только реальное – с весом, запахом и вкусом. Вроде свинцовых плашек со стихами, набранными ее рукой. Стихов она не помнила, не знала, хотя набирала их без единой ошибки, проставляя знаки препинания даже там, где поэты и поэтессы сознательно их опускали, чтобы усилить чувствительность и трепетность своих строк.
Нет, Варвара Яковлевна позволила себе слегка обновить свой облик только из чувства опасности, которое овладело ею, она не могла вести боевые действия в тряпье. Так моряки надевают перед сражением белые сорочки, так воины перед сечей наряжают коней в лучшие сбруи, садятся на лучшее боевое седло, берут в руки лучший меч.
А вечером, бросая в таз с водой платье Светы, Варвара Яковлевна нащупала в кармашке какой-то комочек. Вытащила. Развернула. Да, это была уже знакомая ей обертка от конфеты.
– Света, – сказала Варвара Яковлевна громко и отчетливо, – откуда у тебя эта бумажка?
– Татьяна Николаевна мне конфету подарила.
– Татьяна Николаевна? – переспросила Варвара Яковлевна голосом, который, она наверняка это знала, не понравится Пятакову. – Кто это такая?
– Наша воспитательница.
– Татьяна Николаевна – воспитательница? – переспросила Варвара Яковлевна, не сводя глаз с мужа.
– Ты что же, и не знала? – наконец и он подал голос. Вопрос его прозвучал сдавленно, вымученно и обреченно.
– Какая же из нее воспитательница? – продолжала пытку Варвара Яковлевна. – Да ее саму еще воспитывать и воспитывать.
– Что же она натворила? – спросил Григорий Иванович. Лицо его было освещено бледным и неверным светом телевизора, на экране которого детины с непомерными плечами плескались в воде, страдая и напрягаясь, хватали мяч и бросали его куда-то.
– Натворит! – бросила Варвара Яковлевна.
– Ну, это ты напрасно. – Пятаков понимал, что говорить этого не следует, но не мог промолчать.
– Что же она, по-твоему, красавица, умница? Ласточка-касаточка? – продолжала Варвара Яковлевна безжалостную провокацию.
– Может, и ласточка, – вздохнул Пятаков, не отрывая взгляда от плещущихся мужских тел. Но видела, видела Варвара Яковлевна его окаменевшую спину, застывшую шею, видела, понимала, знала причину, но подозрений своих не выдала.
Внешне ничего не изменилось в семье Пятаковых. Не возникло скандалов, обличений, не состоялось выяснения отношений. Варвара Яковлевна оказалась выше всего этого. Да и не было у нее оснований, чтобы произнести жесткое обличающее слово. А что касается перемен в ее внешности, Пятаков их не заметил, чем вызвал горькую, снисходительную улыбку своей жены – на другое она и не надеялась. Григорий Иванович чувствовал себя как разведчик в чужой стране, когда, казалось бы, все у него в порядке, все следы он заметает, все ему удается, но вот чувствует, шкурой чувствует опасность, но не может понять, чего нужно бояться, где ошибочный шаг, когда наступит его последний день. Он ощущал себя под неустанным вниманием мощной организации. Ни одно движение, слово, взгляд не проходили мимо внимания Варвары Яковлевны, и иногда прорывалось ее понимание мужа, и он начинал нервничать.
Однажды Варвара Яковлевна решила нанести пробный удар. Она вышла пораньше и сама забрала дочку из сада. Переброситься словцом с Татьяной Николаевной не было возможности, и она лишь внимательно и улыбчиво посмотрела на нее и вышла. В сквере на скамейке Варвара Яковлевна дождалась, когда все детишки были разобраны и Татьяна Николаевна смогла наконец уйти домой. Она шла из калитки сада быстрой молодой походкой, и ветер слегка развевал ее волосы, и сумка на ремне болталась легко и свободно, и сапожки ее могли показаться волнующими, если бы на скамейке сидела не Варвара Яковлевна, а Григорий Иванович. Но поскольку на скамейке сидела Варвара Яковлевна, то она подумала: сто тридцать отвалила, никак не меньше. Да еще, наверно, спекулянту двадцатку накинула. Воспитательнице нужно месяца полтора трудиться за такие сапожки.