Все адреса, которые имелись у Ерёменко, были и у его рыжего напарника. Через час с небольшим Игнатюк стукнул в окошко к Галине Сергеевне. За занавеской шевельнулась усталая сгорбленная тень, приподнялась выжидательно. Ничего не разглядев в вечерней мгле, Галина Сергеевна накинула на плечи шерстяной полушалок и открыла дверь. С Игнатюком она была знакома. Увидев партизана, прижала пальцы к губам и произнесла коротко и горестно:
– Ох!
Игнатюк понял, в чём дело, обузился лицом и прошептал неверяще:
– Не может быть… Неужели Ерёменко взяли?
Галина Сергеевна вновь горестно охнула, помотала отрицательно головой:
– Не знаю.
– Тогда где же он?
– Он у меня был, потом ушёл. Через некоторое время послышались выстрелы, затем раздался взрыв. Все говорят, что какой-то партизан подорвал себя вместе с полицаями гранатой.
– Это был он, – убеждённо произнёс Игнатюк, – Ерёменко! – Повёл головой в сторону, словно бы хотел отогнать от себя услышанное, лицо у него сделалось бледным, восковым, будто не Ерёменко, а сам Игнатюк подорвал себя гранатой, он отступил от учительницы на несколько шагов, вгляделся в темноту и сказал: – Ну всё-ё… Теперь с меня начальник разведки шкуру спустит, скажет – не уберёг…
– Но вы-то тут при чём?
– У нас всегда кто-нибудь при чём оказывается: жизнь такая. Даже если не виноват. – Игнатюк поморщился: не то он говорит, речь не о том ведёт. Это всё от растерянности, от того, что горько на душе. Уж лучше бы он сам погиб. Пробормотал печально и сконфуженно: – Простите меня. Что-то не о том я талдычу.
Через десять минут он ушёл из райцентра, унося с собою те сведения, которые несколько часов назад унёс и Ерёменко, только уходил Игнатюк из Росстани другими тропами, не теми, которыми двигался его погибший напарник, и через полтора часа уже находился у заветного дупла-схоронки, забрал оттуда автоматы – свой и Ерёменко – и растворился в ночи…
Идти ночью по лесу – штука непростая, голову себе свернуть можно в два счёта: хрясь на ходу лбом в какой-нибудь сук, и полчерепа нету. Особенно если, опасаясь погони и выстрелов в спину, будешь спешить, а уж насчёт того, чтобы глаза себе выстебать какой-нибудь жёсткой веткой, тут и вопросов нет, запросто можно стать незрячим… Поэтому Игнатюк прошёл по лесу километра полтора, остановился в густоте ёлок – деревья стояли там так плотно, что снега на земле почти не было, земля была покрыта мягким хвойным настилом, ковёр, и только, жаль, что ковром этим накрыться нельзя, лежать на нём можно, а накрыться нет, – выбрал место поудобнее и улёгся на нём, прижался спиной к стволу старой ели, подтянул к подбородку ноги в катанках, в изголовье положил два автомата, свой и Ерёменко, и уснул.
Славный сон снился рыжему Игнатюку, он даже рот довольно приоткрыл, сладкую слюну пустил себе на воротник – видел собственное детство, розовое, безмятежное, деда своего видел, бородатого, с добрыми морщинками вокруг глаз дедушку Мишу, улыбающегося так широко, что были видны даже белесые сработавшиеся дёсны, зубов у деда не было уже давно, остались только дёсны, и он дёснами этими крепкими умел крушить даже сухари. Дед подбрасывал маленького Серёжку к темному потолку избы, вскрикивал азартно, и Игнатюк вместе с ним вскрикивал боязливо и одновременно счастливо, летая вверх-вниз, потом дедушка Миша прижал его к себе, и Игнатюку сделалось тепло-тепло, никогда ранее так тепло не было.
Он затих, и дедушка затих со скорбным вздохом – хорошо обоим было. А потом дед поставил его на пол, что-то произнёс, и Игнатюку стало очень тревожно, он почувствовал опасность. Огляделся – дедушки не было, исчез он, а вот тепло от общения с ним осталось, только радостное, светлое ощущение это из него очень стремительно выталкивала тревога…
И вот уже и свет пропал, и зоревые радостные краски – ничего не стало.
Игнатюк открыл глаза. Было холодно, неподалёку стеклисто похрустывал снег, недобрая темнота гнездилась под ёлками.
Вдруг в темноте возник одинокий огонёк, угас на несколько мгновений и возник снова, уже сильный, яркий, спаренный, недалеко от него образовались два новых огонька, сдвинулись в сторону… Игнатюк протёр глаза – что за чертовщина? Через несколько мгновений возникло ещё с полдесятка спаренных огоньков. Огоньки заметались, заюлили по пространству, они то разгорались ярко, зловеще, то угасали, словно бы при перемещениях теряли свою силу, казалось, что они вообще должны были пропасть, но навязчивые огоньки эти не пропадали… И только сейчас Игнатюк понял: это волки.
Он посильнее притиснулся к стволу дерева – движущиеся огоньки привели его в состояние растерянности, такое состояние, что Игнатюк даже про оружие позабыл…
Да и волки, видать, оголодали сильно, раз решили окружить человека с оружием. Обычно они чувствуют оружие издали и на человека со стволом стараются не нападать, обходят стороной, а здесь желудки, прилипшие к хребтам, придали им смелости и погнали на «венца природы».
Но Игнатюк об оружии по-прежнему не думал, пока не дошло до него, приподнялся на локте и махнул на огоньки рукой:
– Кыш!
Огоньки завращались в темноте ускоренно, закрутились хороводом, сделались ярче, увеличились в размерах – волки решили приблизиться к человеку. Игнатюк ещё плотнее притиснулся спиной к стволу. Неожиданно ему показалось, что у него с головы свалилась шапка, он потерял её… Как же так, без шапки он никак не может. Игнатюк зашарил вокруг себя, захлопал ладонями по палой хвое, по настилу и через несколько мгновений наткнулся на автомат.
Вначале он не понял, что за железка попалась ему под руку, слишком сильна была сонная одурь, да и страх добавлял своё, потом понял и зашёлся в сухом коротком кашле, точнее, в полукашле-полуплаче. За несколько секунд его чуть не вывернуло наизнанку, но Игнатюк справился с собою и, выплюнув изо рта тугой сладковатый комок слюны, подтянул автомат к себе. Вспомнил про шапку, проверил, на месте ли она. Шапка была на нём.
– Ну давайте, давайте… – прошептал он злорадно. – Ближе, ближе!
Волки видели, что человек взял в руки автомат, но не испугались этого – их было много, а количество, как известно, придаёт смелости, – они были хозяевами положения. Откашлявшись, отплакавшись, придя окончательно в себя, Игнатюк поднял ствол автомата и длинной очередью полоснул по бегающим огонькам, слева направо, дугой…
В ответ раздались вой, лай, скулёж, харканье, в воздух взлетели куски шерсти, мяса, неподалёку от Игнатюка в снег шлёпнулась оторванная лапа, непонятно, по какой траектории совершившая полёт в обратную сторону, к стрелку, несколько огоньков погасло, но всё равно, как показалось Игнатюку, меньше их не стало, они приблизились ещё на несколько метров, сделались ярче, злее…
– Ах вы, ур-роды! – просипел Игнатюк и вновь дал очередь – стрелял до тех пор, пока «шмайссер» не умолк: в магазине кончились патроны.
Он откинул автомат в сторону и, продолжая ругаться, подхватил второй автомат – Ерёменко, – полоснул из него по волчьим глазам, стрелял до тех пор, пока и во втором автомате не кончились патроны.