Потом все стало еще лучше. Для окружающих. Я развелась и осталась одна-одинешенька, без какой бы то ни было помощи с какой бы то ни было стороны. С тремя детьми-тинейджерами. Могла бы написать — подростки, но иностранное слово деликатнее вуалирует своей туманной семантикой все, гм-м, шероховатости совместного существования представителей разных поколений, привыкших по прошлому опыту думать, что любят друг друга, но порой сводящих это эфемерное чувство на нет.
В этот период меня любили. Мои коллеги по работе, знакомые. Один раз слесарь-сантехник бесплатно подкрутил какую-то гайку, чтоб вода из крана не так сильно лилась.
— Да что с тебя взять-то! — вздохнул он, обозрев нажитое мной за годы борьбы за существование: туманнооких от подростковых ожиданий чад, двух кошек, собаку Денизу, крупных дисциплинированных тараканов, в принципе знающих, что при чужих — нельзя, но не успевших вовремя спрятаться.
Я могла бы коллекционировать слова любви в мой адрес: «И как это ты только все успеваешь!»; «И откуда у тебя эта энергия!»; «И где ты черпаешь силы!». Людям было приятно, что кому-то рядом еще хуже, чем им, причем значительно хуже. Приятно ощущать себя удачливее другого. Но поди разбери, удачливее ты или нет. Все познается в сравнении. А тут такой пример. Одна с тремя детьми. Еще в больницу загремела. Чур меня, чур! Нет, у нас все, слава Богу, путем…
Так что мое существование мне прощали, что грело мою душу в немалой степени, ибо принималось за теплое дружеское участие.
Все было очень хорошо.
Я была почти совсем счастлива. Дети как-то устраивались в жизни. А я ждала своей судьбы. Я откуда-то знала, что все должно измениться. Не знала, правда, как. В принципе каждый про себя знает все. Главное, себе не врать и прислушаться чутко.
Моя судьба приехала в Москву из Лондона «на побывку» — сыграть концерт, сдать кое-какие экзамены в своем заочном институте. На концерт меня пригласил его друг, с которым мы время от времени общались по телефону. Когда-то я всех их учила. Это были такие маленькие смешные умники, одаренные, непростые. С ними было интересно. Они любили живую мысль, умели слушать, умели возражать. На равных. Потому что с детства знали цену тяжкому труду. К тому же их вела за собой музыка. Она дарит душе крылья.
Еще тогда я любила этого нынешнего «лондонского гастролера». Печально любила, отстраненно, боясь боли разлуки с родной душой. Чтобы что-то между нами могло быть — этот вопрос не вставал. Есть человек, с которым, единственным на всем белом свете, мне интересно, который привлекает всем, что в нем есть, всем его существом — и все. Между нами была возрастная пропасть. Табу. Поэтому даже мысли такой в голову не приходило.
И вот я пошла на концерт. И мы увиделись.
Чтобы быть краткой, скажу лишь: с того концерта мы не расставались. Нет, все-таки стоит расшифровать: мы встречались каждый день. Гуляли, разговаривали. И все. Это и было то, что называется настоящей жизнью. Так продолжалось целых две недели. 14 января 1997 года он улетел в Париж — начинались опять гастроли, концерты. Об этой стороне его жизни я не знала совсем ничего. Не имела ни малейшего представления. Не знала про забитые до отказа залы, очереди за автографами, не знала эпитета «гениальный», которым награждали его критики всего мира. Я только чувствовала, что сердце мое рвется на части при мысли о предстоящей разлуке.
На прощание мы написали друг другу, договорившись прочесть потом, когда будем одни. Одни… Представить было страшно. Мы старательно писали. Секунды длились, как годы. Потом он ушел. Я прочитала: «Чтобы мы всегда были вместе…» И горько заплакала. В моем письме было про то же.
Чтобы! А вот ведь — не вместе. И как теперь жить?
А жилось так: от звонка до звонка. Звонки были каждый день. Отовсюду. И еще факсы. Теперь повсюду по пятам за мной следовала моя любовь, делая жизнь невыносимо прекрасной. У меня не было никаких надежд. Но где-то, на каком-то континенте, который еще неизвестно, есть ли на самом деле или для рекламы придуман, живет ответная любовь, воплощающаяся в телефонный вздох: «Ну вот, только что прилетел — и звоню…»
В конце февраля мы оба очутились в Париже. Мы яростно мучили друг друга рассказами о печальных обстоятельствах наших предыдущих жизней. Но Париж бдительно охранял любовь, не позволяя нам отторгнуться друг от друга, какими бы ужасающими подробностями мы ни пытались приукрасить собственное прежнее существование.
Последний лихорадочный парижский вечер. Елисейские поля, Лувр, какие-то подарочные пакеты. Завтра — ему в Лондон, мне — в Москву. Но впереди еще целых десять часов.
Переодеваемся к ужину. Вдруг он: «Мы должны пожениться. Не будем же мы от людей скрываться!»
— Да! Да! Да! И я возьму твою фамилию! — Я прыгала до потолка (в прямом смысле). (До сих пор не понимаю собственных криков про фамилию. Наверное, в этот момент счастья хотелось стать такой родной, такой слиянной, одним-одним существом. И разделить все — тяжесть, радость, что выпадет.)
Мы в тот же миг обменялись имевшимися у нас кольцами. Помолвка состоялась. И была весело отпразднована в ближайшем ресторанчике.
В Москву я не полетела. Поехали в Лондон по туннелю через Ла-Манш.
Из Лондона я, ошеломленная, позвонила детям, которые как раз собирались в Шереметьево. Встречать.
— Я вот тут вот. В Лондоне, — лепетала я.
— Когда подъедешь? — мужественно поинтересовался мой старший сынок.
Тут же по телефону Костя попросил у них моей руки. Они не возражали.
В Лондоне все пошло по-другому. Он вообще совсем другой, Лондон. Не легкий. К тому же у местных Костиных поклонников, вернее, поклонниц случился шок при известии о предстоящем событии. Но они внешне вели себя прилично, только усиленно приглашали на всякие парти, задавая каверзные вопросы, проверяя мой культурный уровень:
— Ах, я как раз сейчас собираюсь читать Хомского. Что бы вы порекомендовали?
— Ну, почитайте «Язык и мышление» или «Аспекты теории синтаксиса». Только вам может быть скучно, если вы этим всерьез не занимаетесь, — простодушно советовала я.
Короче, все время приходилось сдавать какие-то тесты на уровень менталитета. Но это все еще было не страшно, так, чуть-чуть страшноватенько. Как в сказочке из сна, после которой — хоп — и проснулась.
Страшное началось в Москве. Мы же туда приехали жениться. Чтобы друзей назвать — полный дом. Чтобы все были счастливы, как мы.
Знаете пословицу: «Друг познается в беде»? Конечно. Только ничего подобного, поверьте! Друг как раз познается в радости. Чужую радость, как оказалось, пережить смог мало кто.
Вдруг добрые знакомые перестали здороваться. Ну, ладно бы со мной. Растлительница, так сказать. Узурпаторша. Но с ним-то за что? Пожалели бы тогда уж. Да нет. Просто видели чужое счастье. И души начинали болеть, ныть. А с больной душой каких только гадостей не сделаешь! В общем, каждый старался, как мог. Кто помянет добрым словом, кто по телефону ласково позвонит. К моменту похода в загс я тряслась, как малярийная больная. Жених вел себя мужественно, но счастья уже не излучал. Перед дверями этого учреждения я сказала: «Примут спокойно заявление — поженимся. Начнут хамить или что-то подобное — уйду». Сил больше не было. Но, представьте себе, в загсе сидят люди опытные. Глаз у них наметанный, что ли. Заявление у нас ласково приняли и даже дату приблизили по причине грядущих длительных гастролей.