На свадьбе, в итоге, были только самые близкие. Им всегда буду благодарна.
После этого знаменательного события жизнь стала еще интереснее: травить стали не только нас, но и моего младшего сына, учившегося тогда в той же музыкальной школе, что закончил мой муж. Он, надо сказать, мужественно терпел все пошлости, с которыми обращались к нему одноклассники.
Я пришла в его класс. Это были четырнадцати-пятнадцатилетние дурачки.
— У вас есть вопросы по поводу нашей с Костей свадьбы? Задавайте мне, я отвечу!
Вопросы у них, может, и были, но они их не задали.
— Девочки, а это лично вам. Я жила и думала: а есть ли она на самом деле, любовь? И только сейчас поняла. И ни за что не откажусь от нее. А каждой из вас желаю встретить свою. Вы узнаете, когда придет настоящая. Вы не будете сомневаться.
На следующий день две девочки подарили мне коробочку конфет и поздравили со знаменательным событием. Что-то они все-таки поняли.
Прошло пару недель. Но камень с души не упал. Казалось бы, что особенного. Два свободных человека объединили свои судьбы. Закон на их стороне. Они не разбивали семьи, не обездоливали чужих детей. Просто полюбили.
Разница в возрасте! Проклятая разница в возрасте. Нам она не мешает. Мы — друг для друга. Мы — друг за друга. Тогда почему так тяжек людской суд?
Мой муж пошел в храм, посоветоваться со священником.
— Самый тяжкий грех — погубить любовь. Любишь ее — венчайтесь, — такой был совет.
Мы повенчались. Все плохое осталось в тени прошлого.
Началась новая жизнь. Наша. Только наша. Она проходит в трудах и заботах.
Я просыпаюсь утром и вижу родные глаза. Они улыбаются мне. Они — моя жизнь. Вот и все.
И в конце только один маленький вывод. Было тяжело, честное слово. Людской суд — страшная вещь. Особенно для человека законопослушного. Что было бы, если бы я побоялась общественного мнения? Меня по-прежнему любили бы коллеги. Жизнь была бы пуста и одинока. Кому-то от этого было бы лучше. Но не мне.
Все это я написала через два года после нашей свадьбы. Кое-что поясню из сегодняшнего времени, чтобы потом уже больше не касаться темы моей семейной жизни.
Когда мы так спонтанно решили пожениться, я не собиралась никуда уезжать. Это казалось мне невозможным: дети, работа, дом, Москва… И Костя тогда вернулся в Москву из Лондона. Но прожили мы в Москве совсем недолго. Видимо, звезды решили: дверь в прошлое нельзя оставлять приоткрытой.
Костю пригласили на озеро Комо, где в специально образованном фортепьянном фонде проходили занятия с выдающимися пианистами и педагогами современности. И мы поехали вместе. Старшие дети оставались в Москве, учились. А Пашу мы взяли с собой.
Но взять его с собой оказалось не так просто: нужно разрешение от второго родителя. А второго родителя не найти. Он заходил последний раз в конце 1995-го. Просил меня подождать какое-то время, не устраивать свою личную жизнь, может, у нас все еще образуется. Даже потом, в 1997-м, собираясь выходить замуж, я чувствовала себя виноватой перед ним: он же просил повременить. А в загсе, где я брала свидетельство о разводе (только перед новым браком и удосужилась), мне сказали, что мой «экс» взял это свидетельство у них еще в 95-м. И даже зарегистрировал новый брак. Я в очередной раз была поражена драматургией поступков Артемия Октябревича: уже женился, а меня просил повременить…
Где же искать нам второго родителя, чтобы получить нотариально заверенное согласие на то, чтобы ребенок поехал с нами в Италию? И тут я вспомнила про ту оброненную им бумажку с адресом Веры Подкопаевой. Но в Москве уже давно не было улицы Кирова. Тогда я вспомнила, что тогда, давно, он что-то говорил про Химки.
Мы с Костей взяли такси и отправились в Химки. Нам ничего другого не оставалось. Мне повезло: это и был его адрес! Там он жил с женой и двумя маленькими дочками.
Сцена встречи вышла безобразная. Мы позвонили в дверь, вышла женщина, я попросила позвать Артема, а она, ни слова не говоря, набросилась на меня с кулаками. При этом она вопила что-то типа: «Она тут! Спасайся, кто может!» Я к такому повороту событий не была готова, поэтому некоторое время она молотила меня кулаками, не встречая никакого отпора с моей стороны. Я только повторяла:
— Позовите, пожалуйста, Артема. Мне нужен Артем.
Я видела, что она меня панически боится. Догадалась: Артемий Октябревич сумел создать образ врага рода людского в моем лице. Вот она и оборонялась, нападая.
Ну, понятно.
А тут как раз вышел и Артем.
— Ну что за женщина! — воскликнул он театрально.
Эх, ну что я за женщина, а? Пришла разрешение у отца взять, чтобы сын за границей учился! Ну, кто я после этого?
— Вера, прячь детей!!! — продолжался тем временем спектакль.
Однако мне удалось все же втолковать, что нужно мне всего лишь его разрешение.
— У меня нет денег! — воскликнул отец.
— Это не важно. Главное: дай разрешение, я оплачу нотариуса.
Потом разговор вошел в нормальное русло. Договорились, что приедет он завтра и все оформит.
Приехал. Попросил прощения за поведение жены, сказал: «Она будет каяться в храме». Тоже удобно. Сначала с кулаками на ближнего, а потом покается, и все в порядке. Впрочем, не мое дело.
Оформил.
Я дала ему на прощанье денег на девочек. Это же сестрички наших деток!
Мы стояли в прихожей.
Я сказала:
— Я тебя прощаю. Пусть у тебя будет все хорошо.
— Жил я бездумно, плодил детей… — начал Артемий.
— То есть — как: «плодил»? — не поняла я. — Мы вместе с тобой думали о детях, планировали. Я детей не «плодила», я их осознанно приводила в этот мир, с любовью и надеждой.
— Я хожу в храм, я в Бога верю, я каюсь, — продолжал свою мысль отец моих детей.
— Мы тоже ходим в храм, причащаемся, — хотела успокоить его я.
— Ну, в какой вы там храм ходите, — махнул он рукой.
В общем, пошел настоящий Оруэлл: все животные равны, но некоторые равнее других…
Ладно… Попрощались…
Много лет не видели дети своего отца.
Недавно сын встретился с ним. Папа объяснил ему, что все его беды от меня.
— И что же мама делала? Пила? — спросил сын.
— Нет. Она — еврейка.
— Что же ты женился на еврейке?
— Ошибка молодости.
— А мы? Мы как появились? По ошибке?
— И вы — ошибка молодости! Я своим девочкам о вас не рассказываю. Они не знают, что вы есть.
Люди добрые! Как жить человеку, если его отец говорит ему, что он — ошибка молодости?