Все хорошо. Только мама после восьмидесяти иногда неважно себя чувствует…
Хорошая история. О жизни, материнской и сыновней любви, долголетии…
…Когда мои ученики разъезжались на каникулы, я давала им задание: писать мне письма, чтобы не забывали русский язык. Бахи всегда передавал мне приветы от мамы. Я радовалась, что она поправилась.
На даче мы всегда слушали «вражеские голоса» — за городом приемник ловил хорошо, а в Москве передачи из-за границы глушили.
Меня интересовала не антисоветчина, а новости, выступления писателей, которые читали отрывки своих произведений, а также музыкальные программы.
И вот однажды проводили мы спокойный вечер, слушая радио, — то ли «Голос Америки», то ли что-то подобное, и объявили интервью с каким-то защитником прав евреев. Он начал вещать. Говорил с произношением и интонациями наших членов Политбюро. Я даже удивилась — откуда взялся такой правозащитник? Танюся изменилась в лице.
— Не может быть! — воскликнула она. — Это же он! Григоренко!
Это действительно был генерал Григоренко, как и было объявлено.
И Танюся рассказала.
Как раз после смерти в 1952 году дочки Светочки она вышла на работу, плохо соображая от горя, что происходит. А ее непосредственным начальником в то время и был Петр Григоренко, тогда еще полковник. Он вызвал Танюсю и велел ей немедленно писать заявление об уходе.
— Мне евреи на факультете не нужны.
Так прямо и сказал.
Такого ей слышать пока ни от кого не приходилось. И момент был — ну, самый неподходящий.
Она ничего не написала. Пошла на прием к начальнику академии. Решила, что если тот подтвердит требование Григоренко, тут уж деваться некуда.
Но начальник академии сказал:
— Идите и спокойно работайте.
Чуть позже она перевелась в другой отдел.
Но жестокость Григоренко, конечно, помнилась.
У того же все обстояло замечательно: получил звание генерал-майора, рос по службе.
Потом все рухнуло. Петр Григоренко выступил на какой-то конференции с критикой некоторых действий Хрущева, после чего был лишен всех званий, наград. Ему приходилось работать то ли сторожем, то ли швейцаром.
Ему помогли эмигрировать. Стал генерал Григоренко защищать наши права из далекого далека.
На самом ли деле он вдруг полюбил евреев и загоревал об их доле?
Я не берусь отвечать на этот вопрос.
Танюся в ужасе слушала его голос. Через столько лет не могла она забыть тот жуткий эпизод.
А потом сказала:
— Ну, если Григоренко — защитник евреев, то я — антисемитка.
Я родила своего второго ребенка и, как и с дочкой, не позволила себе оставаться в декретном отпуске. Я очень дорожила своей работой, хотя и очень страдала оттого, что должна уходить от своих ненаглядных деток. Они были главным смыслом моей жизни. Но без работы остаться я уже не имела права. Ради них.
Через три месяца после родов я уже работала в приемной комиссии… А в сентябре наша зав. кафедрой заговорила со мной об аспирантуре. Стала ли бы я поступать, если бы была такая возможность? Справилась бы, имея двоих детей?
Это было немыслимое предложение. В аспирантуру по филологической специальности поступить даже мечтать нельзя было. Устроено было так: к экзаменам допускались только те, у кого есть направление из вуза, где они работают. Потом этот же вуз обязан принять специалиста после аспирантуры и защиты диссертации на работу. Такие целевые направления давали обычно преподавателям провинциальных институтов, а также представителям других наших братских республик. Москвичи крайне редко имели возможность удостоиться подобной чести. И вот мне предлагалось такое!
Место мне выделили. Оставалось написать реферат, сдать вступительные экзамены, пройти по конкурсу. Потому что все равно, несмотря на направление вуза, конкурс был примерно два человека на место. В случае поступления меня ожидала райская жизнь: возможность спокойной размеренной научной работы, да еще и с получением вполне приличной стипендии — 100 рублей.
Как обычно бывает в жизни: если неприятности, они происходят одна за другой. Удачи тоже идут чередой. К моей удаче тут же присоединилось предложение мужу отправиться на службу в Чехословакию. Он к тому времени уже был офицером, старшим лейтенантом медслужбы. Пришел домой и говорит:
— Вот, в Чехословакию можем поехать. Что думаешь?
— Едем! — говорю я.
— А аспирантура?
— Поступаю! — решительно отвечаю я.
— И едем, и поступаешь?
— А как иначе?
Мы решили так. Все равно сначала едет офицер один, без семьи. Потом проходит время, пока он получает квартиру, делает вызов жене и детям. Мне надо будет получать паспорт и все такое… А я тем временем сдам экзамены в аспирантуру. Потом поеду к мужу. А там разберемся. Далеко загадывать нельзя.
Так и поступили.
Все получалось на редкость удачно. Я даже успела за месяц до экзаменов приехать к мужу и готовиться к экзаменам в нашем новом доме, где нам предстояло прожить пять лет.
Потом я поехала, успешно сдала экзамены и была зачислена! Чудо за чудом!
Все мы решили правильно. Потом, правда, пришлось взять академический отпуск на целых четыре года — до возвращения на родину после окончания командировки.
На первом курсе аспирантуры нам выпало счастье заниматься у выдающегося русского философа профессора Алексея Федоровича Лосева.
Получается, сбылось предсказание моего приятеля, советовавшего мне не печалиться, что пришлось поступать в МГПИ. Действительно: все происходит к лучшему, это я замечала не раз.
Впервые я увидела Алексея Федоровича в феврале 1979 года на Ленинских чтениях в нашем институте. Я приехала обсудить свой реферат для поступления в аспирантуру с доцентом кафедры русского языка Людмилой Васильевной Николенко. Договорились, что встретимся после чтений. Я с удовольствием (после шестилетнего перерыва) почувствовала себя студенткой, сидела в аудитории, едва слушая, о чем говорят докладчики, наслаждалась атмосферой.
Вошел Лосев, поддерживаемый женой. Ощущение возникло, что даже освещение поменялось. Он сразу оказался центром всеобщего внимания.
К тому времени, конечно, я знакома была с его «Историей античной эстетики». О Лосеве ходили легенды. Говорили, что он слеп, что обладает какой-то невероятной трудоспособностью, что женат на своей бывшей аспирантке, Азе Алибековне Тахо-Годи, которая в МГУ заведует кафедрой…
И все это оказалось чистой правдой.
Внешний облик Алексея Федоровича впечатлял. Античный профиль, профессорская черная шапочка, которую доводилось до того видеть лишь на старых фото, очки с сильнейшими линзами (он мог различать только свет и тьму, потеряв зрение еще в лагере, о чем мы, конечно, не знали, учась у него). Манера говорить — четкость, ясность, уверенность изложения, показывающая работу мысли, — восхищала.