Клер подумала: «Ах, у Клитемнестры просто талант все низводить к самым убогим понятиям!» А вслух сказала:
– Это не так важно, мама.
– Как факт это не важно, – провозгласила мадам Форжо. – Но как симптом – имеет большое значение!
После чего она закрыла глаза и притворилась спящей. Клер прислушивалась к щелканью кнута Ларноди и отдаленным, еще слабым раскатам надвигавшейся грозы. «А важно только одно, – думала она, – во что он превратил этот день, который мог бы стать для меня самым прекрасным моим воспоминанием».
Мисс Бринкер нетерпеливо ждала возвращения Клер и вошла в ее комнату, едва убедилась, что она там одна. Девушка только что сняла платье и с беспокойством рассматривала смятый муслин корсажа.
– Ну и как? – спросила мисс Бринкер. – Что скажете о молодом человеке?
– Все кончено, Мисси! Испарилось, улетучилось, исчезло! Как вы думаете, это пятно отойдет?
– Не знаю, дорогая. Но что же все-таки произошло? – спросила любопытная и довольная англичанка.
– Да ничего… Или почти ничего. Мама вела себя ловко; Клод – очень неловко. Мама победила.
– Бедняжка Клер! Вы очень несчастны?
– Нет. Скорее успокоена. Я чуть было не совершила глупость, начитавшись романов и увлекшись военным героизмом. Но вовремя заметила свою ошибку благодаря маме, благодаря жаркому июльскому солнцу, благодаря монбазильякскому вину. В общем, мне повезло. Как вам кажется, Леонтина сможет отчистить это пятно?
– Что вы хотите этим сказать и о чем вы говорите, Клер? Я вас не понимаю.
Клер, стоя перед своим туалетом, с покаянным старанием чистила зубы. Прервавшись на минуту, она ответила:
– Все очень просто. После обеда я пошла прогуляться с Клодом. Он затащил меня в какой-то ужасный кабачок. Нет-нет, не пугайтесь, Мисси, мы сидели в саду. Сначала разговор шел о всяких банальных пустяках. Но потом он сел рядом со мной и поцеловал прямо в губы. Ох, Мисси, мне это не понравилось… совсем не понравилось!
– Бедное невинное дитя! – возмущенно вскричала мисс Бринкер. – Да как же он посмел, жалкий человек?!
– Он не жалкий, Мисси, он просто человек, как и все другие. Но мама оказалась права: я никогда не полюблю его.
Мисс Бринкер постучалась в дверь мадам Форжо, которую нашла лежавшей в шезлонге.
– Вы знаете, что случилось? – спросила англичанка. – Клер погибла! Этот негодяй обесчестил ее!
На короткий миг графиню Форжо охватил испуг: она вообразила, что Клер сделала мисс Бринкер ужасные признания. Когда же она поняла, что «бесчестье» не пошло дальше поцелуя, уже ей известного, она успокоилась и долго смеялась. Однако позже, когда Клер, непривычно мягкая и покорная, пришла в комнату матери, чего она почти никогда не делала, мадам Форжо вернулась к этой теме:
– Ты убедилась, Клер, что сегодня я позволила тебе действовать на свой страх и риск… Я полагала, что этот опыт будет необходим, чтобы избавить тебя от химер, внушенных отсутствием твоего героя и войной. Но все же хочу дать тебе совет на будущее: не повторяй этого. Все сошло благополучно лишь потому, что твой воздыхатель сразу уехал. А если бы он остался, не знаю – да и ты не знаешь, – чем бы это кончилось. Ты незнакома с природой мужчин – они не хозяева своим инстинктам. Если бы они умели ограничиваться одним поцелуем, на свет не рождалось бы столько незаконных детей. Мне хорошо известно, что нынче девушкам предоставляют бо́льшую свободу, чем в мое время. Я считаю, что это неправильно. И продолжаю думать, что до свадьбы девушка ничего не должна позволять жениху. Та, что дает поцелуй, дает всё.
Клер, сидевшая подле матери, слушала с напряженным вниманием:
– Но почему, мама? Ведь потом она делает то, что хочет.
– Не верь этому! Она пробуждает желание у мужчины, и он в порыве страсти завязывает битву, чтобы утолить это желание. Однако твой бедный отец всегда утверждал, что оборонительный бой – заранее проигранный бой. Особенно если обороняющаяся сторона способна, как в твоем случае, перейти на сторону врага.
Генерала Форжо никогда еще не цитировали так часто, как после его смерти. Наступила пауза, потом Клер сказала:
– Но ведь это ужасно.
– Ужасно? Почему ужасно? – ответила мадам Форжо. – Вовсе нет! Эта опасность является одновременно нашей силой. Именно оттого, что мужчины нуждаются в физической близости с нами, мы, женщины, имеем над ними такую власть. В этом-то и заключается наше искусство. Женская стыдливость и сдержанность разжигают пыл мужчин, который слишком легкая победа тотчас охладила бы. Стоит женщине оказаться в мужских объятиях, как он становится всего лишь инструментом наслаждения. И с этого момента она уже безоружна. Умная женщина долго торгуется, прежде чем даст себя победить, и сдается лишь в обмен на самую большую часть могущества мужчины. Ты меня понимаешь?
– Очень хорошо понимаю, мама, но по-прежнему думаю, что это ужасно. Неужели женщины никогда не испытывают любви совсем иного рода – бескорыстной любви к мужчине, которого она может одновременно и желать, и любить, и уважать? К мужчине, который сам может стать для нее самым надежным защитником, так что ей не придется думать о том, как обороняться от него? К мужчине, который внушит ей желание быть побежденной?
– О, конечно, – с горечью отозвалась графиня Форжо, – можно сколько угодно мечтать о такой идеальной любви… но встретить ее – совсем другое дело!
«А вот я встречу мое божество!» – так напевал тайный голос в сердце Клер. Но вслух она ничего не сказала.
Все следующее утро она провела одна у себя в комнате, трудясь над письмом Клоду Парану. Для этого она встала на самые высокие моральные котурны, взяв на себя всю вину в их отношениях. Бедняга вернулся на фронт, поэтому он имел право на ее снисходительность, на ее симпатию; она хотела сохранить его как друга. Порвав один за другим три черновика, она наконец написала:
Друг мой, надеюсь, Вы не унесли с собой слишком плохое воспоминание о солнце, осах и строптивой девице, которая сопровождала вас на прогулке. В тот день я не сумела объяснить Вам свои чувства. Не сердитесь на меня за это. Я робка, неопытна, но хочу быть с вами предельно честной. Пожалуйста, представьте себе, что я все еще сижу напротив Вас под каштанами Брантома. А я попробую написать то, что мне следовало бы сказать Вам в ту минуту.
Клод, когда я писала Вам на фронт, я искренне верила, что мы сможем пожениться. Вы были для меня неразрывно связаны с моим первым, волшебным путешествием в Париж, с памятью о моем отце, с тем пылким обожанием, которое все мы питаем к фронтовикам. То, что я знала о Вашем поведении, о Вашем стремлении защищать родину, хотя Вы вполне могли избежать опасности, о вашей отваге и заслугах как командира, делало Вас настоящим героем в моих глазах. Я беспредельно восхищалась Вами, Клод; я и теперь восхищаюсь Вами. Но я Вас не люблю.