А вот Леонтина сказала:
– Э-э-э, что-то неладно! Ты какая-то бледненькая, мадамочка. Да и осунулась… Уж не наследника ли ждешь?
– Нет, Леонтина, наверняка нет. Я не тороплюсь с этим.
– Это почему же? Вот было бы славно! Отдала бы его нам на воспитание.
В первое же воскресное утро Клер услышала с радостью, удивившей ее саму, призывный колокольный звон из долины. Но теперь вместо бодро бегущих лошадок на посыпанной гравием площади у церковной паперти мягко затормозил сорокасильный «ларрак». Мать и дочь вместе приехали в церковь, и к длинному белому лимузину сбежались все деревенские ребятишки. Марсель Гонтран заиграл хорал Франка. «Это он специально для меня, – подумала Клер. – Он вспомнил, что я люблю Франка».
Графиня Форжо нагнулась к дочери и шепнула:
– Знаешь, его жена все чаще и чаще изменяет ему.
Клер подумала: «Пусть хоть конец света наступит, а мама останется прежней. В день Страшного суда она ткнет пальцем в Жанну Гонтран и скажет: „Знаешь, у нее было восемнадцать любовников!“»
Но тут же устыдилась этой фривольной мысли, преклонила колени и попыталась истово молиться.
У выхода из церкви обеих дам Форжо поджидали Анна де Савиньяк и Эдме Реваль. Клер обрадовалась, увидев ясное лицо мадам Реваль. Госпожа Форжо пригласила ее, мадам де Савиньяк и господина кюре к себе на завтрашний обед. А в полдень этого нескончаемого, тихого и мирного воскресенья у нее состоялся длинный разговор с дочерью.
– Ты счастлива? – спросила она, когда мисс Бринкер, встав из-за стола, тактично удалилась.
– О, в материальном плане у меня есть все, о чем женщина может только мечтать, – ответила Клер. – Но… счастлива ли я?.. У меня есть муж, который говорит, что любит меня, и, я думаю, на свой манер действительно любит. Но мне хочется большего: я желала бы, чтобы у него были такие же вкусы, как у меня, или хотя бы стремление их приобрести; чтобы он меньше говорил о политике и о делах, а больше – о любви; чтобы он был больше занят мною, чем самим собой.
– Дитя мое, – сказала мадам Форжо, – нельзя иметь все на свете и при этом ничем не жертвовать, так не бывает. Лично я считаю мужчин, подобных твоему мужу, весьма достойными. Они трудятся день и ночь – а зачем? Да затем, чтобы кормить, холить и лелеять своих жен. Конечно, кое-что от этого достатка перепадает и им самим, однако девять десятых всех богатств мира достаются женщинам.
– Или войне, – добавила Клер.
– Да, ты права, или войне. Но, я надеюсь, хотя бы к войне ты не ревнуешь?
– Нет. Но я завидую женщинам, у которых нет таких богатств, зато есть мужья, принадлежащие только им.
На следующий день, во время обеда, мадам Форжо доставила себе невинное удовольствие поразить кюре Сарразака.
– Ты, кажется, говорила мне, что была в Елисейском дворце? – спросила она Клер.
– Да, мама, дважды.
– Неужели, мадам? – воскликнул кюре. – И какое у вас впечатление от президента Пуанкаре?
– Он очень просто держится, господин кюре. Скромный, пунктуальный, довольно бесцветный. Прогуливаясь со мной в саду, он все время повторял: «Это моя супруга придумала устроить здесь розарий… Это моя супруга велела проложить тут аллею…» В тот день сады были очень красивы: на индийских каштанах распустились белые цветы с красными прожилками. Господин Пуанкаре объяснил мне, что все деревья Елисейского дворца наклоняются к центральному газону, потому что гумус там довольно рыхлый. «Это символично!» – сказал он мне.
– Вот как? И в чем же состоит этот символ?
– Не знаю, господин кюре. Мой муж пересказал президенту слова Клемансо: «Мы с Пуанкаре теперь близки, как два брата». И тогда президент воскликнул: «Согласен! Но при условии, что я буду младшим».
– Младшим братом! – удивился кюре. – Это очень любопытно!
После обеда Клер совершила длинную прогулку с Эдме Реваль.
– Знаете, а вы очень изменились, – сказала та.
– Я не замечала, – ответила Клер, – и в чем же?
– Вы стали еще красивее, еще блистательнее и свободнее, но в вас чувствуется горечь.
Клер вздохнула:
– Да, может быть. Жизнь так не похожа на то, как я себе ее представляла.
– Нельзя пытаться жить в воображаемом мире, – сказала Эдме. – Нужно исходить из того, что нам дано. А счастье… в конце концов, что такое счастье, если это не постоянная попытка создать себе счастье? Вот мой муж – он отнюдь не совершенство, и что с того?! Но я научилась любить его таким, какой он есть, и не помышляю изменить в нем ни одной черты его лица, ни одной его мысли. И он так же относится ко мне. Поэтому мы счастливы. По крайней мере были счастливы, пока жили вместе.
– А где же он теперь?
– В армии Манжена.
– Эдме очень умна, – сказала Клер матери, вечером. – Но она меня немного раздражает. Очень уж любит читать нравоучения. Не говорит, а вещает. Ей, видите ли, удалась ее супружеская жизнь, и она хочет возвести свой опыт в закон для всех остальных женщин. А где доказательство, что она права?
– Я с тобой вполне согласна, – сказала мадам Форжо. – Я просто засыпаю от ее разговоров.
– Ну, я не засыпаю, но мне уже тошно слушать, как она величает себя Счастливой Женщиной.
Клер поднялась в свою старую спаленку наверху башни. Она долго разглядывала четыре гравюры, посвященные Жанне д’Арк. Под одной из них она прочитала: «Пророчество Мерлина-волшебника: „Явится девственница, и конь ее будет попирать копытами спины лучников“». Ее маленький рабочий столик пребывал в том виде, в каком она его оставила. Клер выдвинула ящички и нашла там старые листки с набросками своих старых стихов. Перечитав некоторые из них, она вздохнула:
– Да, видимо, мне никогда в жизни не удастся ни сонет, ни любовь.
Она села в кресло. Из окна веяло туманом и ароматами сухих трав. Молочно-голубой лунный свет заливал поля. На минуту Клер погрузилась в раздумье, потом взяла карандаш и написала:
О том, как Моисей долину Ханаана,
Что предназначена Израиля сынам,
Увидел с древних гор, из книг известно нам.
Но сам он не достиг Земли обетованной.
Подвижницей, как он, скитаюсь непрестанно,
Ведя любовника к тем праведным местам,
Где наслажденье подарит его чертам
Метаморфозу дивную…
Тут она задумалась, устремив взгляд на листву за окном, купавшуюся в лунном сиянии.
«Ладно, приступим сразу ко второму терцету, – решила она, – а остальное придет само».
Когда же солнце ввечеру склонится ниже,
С вершин иссушенных я с горечью увижу
Зеленый райский сад, куда мне не войти. [78]