«Не хватает трех предыдущих строчек, – подумала она, – но их нетрудно будет зарифмовать: скажем, „в конце пути“… или что-нибудь в этом роде».
Но тут ей захотелось спать; она закрыла тетрадку и бросила ее в ящик. Миг спустя она уже лежала в своей постели, с наслаждением потягиваясь и ощущая приятную усталость.
В июле 1918 года победа внезапно перешла на сторону французов. Сотни танков Рено и Ларрака, вырвавшись из леса Виллер-Котре, прорвали брешь в неприятельских позициях и впервые добились отступления армий Людендорфа. А затем и Фош смял линию германского фронта стремительными ударами со всех сторон. От военных приходили ликующие письма. «Мы одолели их, патрон! – писал Роже Мартен. – И одолели тем методом, который вы всегда предлагали. Я буду всю жизнь гордиться своей причастностью к вашему делу!» На передовой солдаты видели старика в помятой фетровой шляпе, который размахивал толстой тростью, свирепо подгоняя генералов к победе. Это был Жорж Клемансо.
«Какие прекрасные новости! – писала мадам Форжо дочери. – И как был бы счастлив твой бедный отец! Увы, жертвоприношениям еще далеко до конца. Несчастная Эдме Реваль потеряла супруга, убитого 28 июля. Я ездила к ней: она держится мужественно, как истинная христианка, но на нее страшно смотреть. Тебе следовало бы написать ей теплое письмо. Несколько юношей из нашей деревни также погибли, и среди них сын кондитера Кейрола, которого так любил твой отец. Утешает лишь одно: сейчас французы сплотились еще теснее, чем прежде. Никто больше не говорит о политике. Все мы молимся за Клемансо, ибо он спасает Францию. И это замечательно. Когда же кончится эта война? Ты там, в Париже, слышишь и знаешь многое, так напиши мне…»
Будущее мира разыгрывалось в октябре 1918 года, между Парижем, Лондоном и Вашингтоном. Большинство людей ничего не знали о тайной драме, которая столкнула при обсуждении условий мирного договора президента Вильсона с главами европейских государств, но Клер, которая принимала у себя в доме многих помощников Полковника Хауза, [79] присутствовала на бурных дискуссиях, где служила переводчицей своему мужу.
– Следует ли понимать так, – спросил как-то вечером Ларрак у американского полковника Хиггинсона, [80] – что, если мы не примем «Четырнадцать пунктов», [81] Америка заключит с Германией сепаратный мир?
– Вне всякого сомнения, – холодно ответил Хиггинсон, и его слова упали, как нож гильотины, в мертвую тишину комнаты.
Хиггинсон был «профессором в мундире», с правильным, красивым лицом, с неспешным и монотонным голосом. Клер часто хотелось принять его сторону, а не только переводить, но Альбер был не согласен с американцем.
– В сущности, – сказал Ларрак, – ваш президент придает большее значение своей Лиге Наций, нежели равновесию сил в Европе?
– Президент убежден, что Лига Наций сделает бессмысленной применение силы, – ответил Хиггинсон.
– По здравом размышлении все-таки сила, и только сила, разрешает все вопросы, – возразил Ларрак. – Международный трибунал может вершить правосудие лишь в том случае, когда за ним стоит сила той или иной страны. Лига Наций будет обладать авторитетом лишь при наличии пушек.
– Есть такие моральные силы, – парировал Хиггинсон, – которые гораздо могущественней военных. Правительство Соединенных Штатов никогда не держало в мирное время большую регулярную армию, способную подавить мятеж, серьезный или мелкий. Ее заменяет сила общественного мнения.
– Иными словами, вы считаете, что сила духа американского народа поддержит, в случае надобности, его правительство, – подытожил Ларрак, пожав плечами. – Подобная уверенность, конечно, хороша в вопросах внутренней политики, но при внешних конфликтах без организованной армии не обойтись. Безоружное большинство наверняка потерпит поражение, а победит хорошо обученное меньшинство, возглавляемое опытными руководителями. Ни пишущая машинка, ни библия президента Вильсона не упрочат мировой порядок. Если вы не разоружите Германию, вся эта авантюра начнется вновь.
– Вся эта авантюра начнется вновь, если вы будете третировать Германию, – отрезал Хиггинсон.
Глубоко посаженные глаза Ларрака зло блеснули. Он не привык к такому упорному сопротивлению.
Клер старательно подбирала точные английские эквиваленты, которые, помимо ее воли, складывались в банальный александрийский стих: «Наилучший из пактов не может быть вечен…»
А Шарль Форжо, неисправимый биржевой игрок, спросил:
– Как вы думаете, полковник, что станет с американскими промышленными акциями после войны?
– Они резко поднимутся в цене, – ответил Хиггинсон. – Нам предстоит настоящий бум. Вы только представьте себе, сколько всего придется заменить на нашей планете!
И Клер подумала: «Ну да, после того как чья-то нога разворошит муравейник, муравьи забегают, засуетятся и горы свернут, чтобы все вернуть на место. Они ведь такие упорные. А затем какой-нибудь новый бог, спустившийся с Олимпа, опять разрушит концом своего жезла их новое жилище. „Наилучший из пактов не может быть вечен…“».
Однако вскоре все циничные соображения бесследно растворились в буре восторга по случаю перемирия. Клер и Сибилла замешались в обезумевшую от радости толпу, которая с песнями тащила по Елисейским Полям пушки. И они тоже пели вместе с остальными. Это был один из тех потрясающих дней, когда люди забывают о своих личных делах и сливаются в каком-то мистическом экстазе в единое целое, ощущая себя частицами общей нации. Клер уже было почувствовала себя счастливой, но после благополучной развязки военной драмы занавес поднялся над драмой мирного времени.
28 июня 1918 года. В день подписания договора супруги Ларрак устроили торжественный прием в своем версальском саду. В числе гостей были Ламбер-Леклерки, Тианжи, полковник Хиггинсон, Роланда Верье, Шарль Форжо. Церемония подписания Версальского договора в Зеркальной галерее прошла вполне достойно, однако многих присутствующих не оставляло странное чувство беспокойства.
Вечером Ларраки остались в Версале. На уик-энд Альбер пригласил Сибиллу с мужем. Роже наконец демобилизовался (после непонятных задержек, которые Сибилла приписывала – возможно, и несправедливо – проискам Роланды).