Они тут все – психи. И лжецы. Все критяне – лжецы. В чем фишка? Он забыл… Ах да, путешественник встречает критянина, и тот говорит, что, мол, все критяне – лжецы. Он врет или говорит правду. Если он врет, то… такая осциллирующая реальность. Ну да…
– Нет, – повторил он, – не хочу.
– И правильно, сударь, – повторил из тьмы вахтер, – и правильно.
* * *
Он шел и думал об уродливой женщине, а может, и не уродливой, просто бесцветной, никакой, возможно, горбатой, с небольшим таким горбиком, почти незаметным, нет, правда, если не присматриваться. О женщине с жидкими волосами, скучной, нелюбимой, старательной, как первая ученица, и вот она рвется в прекрасный мир поэзии и веселого разврата, и ее даже не прогоняют, и она входит, полная надежд, и застывает на пороге, потому что в новомодном электрическом свете, где плавает дым пахитосок, ей вдруг является прекрасный принц.
Два великана на ходулях легко обогнали его и удалились в боковой проулок. Он видел их головы, скачущие как мячики на уровне окон второго этажа. Жильцы, наверное, привыкли.
Стайка японских туристов проглотила его, выпустила. Все они были ниже его на голову.
Стразы Сваровски в витрине бросили ему в лицо острые пучки света.
Вакханка во хмелю преградила путь, держа в нежных руках поднос с пивом в пластиковых стаканчиках, и он поддался искушению, пиво было правильным, горьковатым и, конечно, с гордостью сказала вакханка, местного производства. И оно, конечно, брало призы на международных выставках, в частности, в Праге. И в Вене тоже.
Но стоило лишь перейти невидимую границу, и пусты стали улицы, слепы окна магазинов в бельмах жалюзи, черны окна домов, мутны фонари, выплевывающие конусы света вперемешку с моросью и мелким снегом. Светилась только коробочка стекляшки, где он вчера покупал коньяк, и он замедлил шаг, раздумывая, не повторить ли вчерашний опыт. По крайней мере, он спал без сновидений.
Темная фигура преградила дорогу.
Он шагнул в сторону, мало ли, пьяного занесло, но тот тоже зеркально отшагнул и теперь стоял совсем близко. Шляпа с полями, поднятый воротник, темные запавшие ямы глаз на бледном пятне лица. Он отступил назад, но сзади тоже стоял некто, упираясь ему в спину чем-то твердым. Вряд ли ножом, подумал он, вряд ли ножом.
– Бумажник в боковом кармане, – сказал он раздельно, – вот здесь. Я могу достать? Но там не так уж много денег. Я не держу при себе большие суммы. А больше у меня ничего и нет. Мобила старая. Хорошая, надежная, но старая.
Шляпа с полями. Долгополое пальто. Поднятый воротник. Sin City. Готтэм. Бэтмен и Робин.
– Кое-что есть, – сказал тот, что спереди.
Развернуться, ударить того, что сзади, ребром ладони по горлу, того, что спереди, ногой по яйцам. В кино все так делают.
– Ах да, – сказал он. – Дайте догадаюсь. Папка. Но я купил ее на развале. И ноты тоже купил на развале. Честное слово. Это увертюра к «Тангейзеру». Я хотел «Волшебную флейту», но «Волшебной флейты» у него не было.
– Это Ковач, – сказал тот, что сзади, обдав ему левое ухо горячим дыханием. – Партитура Ковача.
– А, вы знаете о партитуре. Откуда? Ну конечно, у вас свой человек в театре. Может, даже в оркестре. Вы, наверное, какое-нибудь тайное общество музыковедов.
Тем временем тот, что в пальто и шляпе, отобрав у него сумку, осторожно извлек папку и раскрыл ее. В темноте ноты казались муравьями, разбежавшимися по бледной плоти страниц.
– Да, – сказал человек в шляпе, – это оно.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь.
Интересно, что тот, который сзади, упер ему под лопатку? Палец? Зажигалку? Или все-таки нож? Ему не хотелось проверять.
– Послушайте, – сказал он сердито, – я просто хотел реконструировать одну старую постановку. Зачем так горячиться? Что там вообще такого, в этой партитуре?
Человек в шляпе отступил на шаг, прижимая папку к груди, словно обретенное сокровище.
– Музыка сфер, – сказал на вдохе человек в шляпе. – Музыка сфер. Стойте и не оглядывайтесь.
Он слышал тихий, все приближающийся цокот копыт. Темные фасады ловили его и перебрасывали друг другу. Белая лошадь появилась в уличном проеме, голова опущена, плюмажик поник, темная фигура возницы колеблется сзади на облучке.
Человек в шляпе вздрогнул и боком двинулся к напарнику.
– Не оборачивайтесь, – повторил человек в шляпе. Папку человек в шляпе по-прежнему прижимал к груди. Пальцы белели на фоне темного коленкора.
– Не буду. Постойте, это вы за мной следили? Ну, в музее восковых фигур?
– Где? – недоуменно переспросил человек в шляпе.
– Вы еще оставили пальто.
– Ничего я нигде не оставлял, – крикнул новый владелец папки. Слова были приглушены туманом и все увеличивающимся расстоянием.
Он покачал головой и отошел в сторонку, чтобы уступить дорогу белой лошади.
* * *
Вероничка сомнамбулически подергивалась под неслышимую музыку, чтобы вернуть ее в мир грубых звуков, пришлось тронуть ее за плечо. Она открыла один глаз и вытащила один наушник.
– Никто не звонил. – Она вставила наушник обратно в нежное розовое ухо. – И не оставлял ничего.
Он пожал плечами и достал мобилу.
– Читали уже? – Шпет отозвался сразу, словно нес вахту у своего старомодного телефонного аппарата.
– Вечерку? Не успел. Завтра утром куплю.
– Могут разобрать, – предупредил Шпет, – вечерка у нас популярна.
– Воробкевич мне отложит. Я, собственно, звоню проконсультироваться… По весьма деликатному вопросу.
– Слушаю вас, – сказал Шпет глубоким бархатным голосом.
– Скажите, – он достал свободной рукой из кармана бумажку, – на театре был популярен язык цветов? Ведь наверняка поклонники, посылая своим кумирам букеты…
– Разумеется! Это целое искусство. Очень тонкое. Сейчас, увы, уже утраченное. Сейчас как? Лишь бы все видели, что букет дорогой. А эта чудовищная упаковка! Эта фольга!
Шпет говорил «фо́льга».
– А если я назову вам кое-какие цветы? Ну, вот, например, пассифлора. Такой большой цветок, чуточку похожий на терновый венец. Символ страстей Христовых, нет?
– Страстоцвет? – Шпет оживился, Шпет перенесся в мир примадонн, мокрых стеблей, опоясанных бриллиантовыми браслетами, визиток с золотым тиснением, дамских портсигаров и лайковых перчаток. – Нет-нет… Одну минуту…
Слышно было, как там, у себя, Шпет шуршит страницами, наверняка хрупкими и желтоватыми, быть может переложенными сухими полупрозрачными лепестками. У Шпета что, и вправду есть книга, посвященная языку цветов? Или он просто роется в старой энциклопедии?
– Вот, – сказал Шпет. – Пассифлора – она же страстоцвет, она же королевская звезда, означает верность и почтительность. Иными словами, если поклонник вручает вам букет, где наличествует цветок страстоцвета, это значит, что его сердце, переполненное любовию, – Шпет так и произнес – «любовию», – целиком принадлежит вам до гроба…