– А пани Агата и правда работает на Юзефа?
– Кто вам это сказал?
– Этот… цыпленок.
– Не знаю, кто такой этот цыпленок, но зачем он обижает бедную пани Агату? Она одинокая. И немножко ненормальная. И очень любит свою собачку.
– Вейнбаум, тут хоть кто-то говорит правду?
– Конечно, – обрадовался старик, – я, например. Какую вам правду надо? Я скажу! Вы со мной к Юзефу?
– Нет. Я, пожалуй, зайду к масонам.
– А, ну да. Воробкевич. Он, кстати, заказал сто кружек, и на каждой этот самый Баволь. Такая цветная картинка, как это теперь называется?
– Принт.
– Да, принт. Мэрия оплатила по безналу. И магнитики на холодильник. Воробкевич положительно уверен, что нашел гения. И теперь намеревается распродавать его по кусочкам.
– С гениями всегда так.
– Да, – согласился Вейнбаум, – особенно с мертвыми гениями. Они совершенно не возражают, когда их распродают по кусочкам. Если вы хотите увидеть Воробкевича, вам нужно поторопиться, он как раз садится за стол. Имейте в виду, там пароль «Зерно, вино и масло». И ответ «Мел, уголь и глина». Сначала было «Кодеш ла Адонай», но не пошло. Пришлось поменять. Но вы много теряете, уверяю вас. Там паршивая кухня, а у Юзефа сегодня гусь. Только для своих, понимаете?
– Понимаю, – сказал он.
* * *
В протертом кресле подле застеленной клеенкой тумбочки сидел человек в халате и пил чай из стакана с подстаканником. На блюдечке лежал нарезанный ломтиками лимон. И тумбочка была потертая, и клеенка потертая, и сам человек был потертый, и халат его был потертый. Из-под халата виднелись пижамные штаны. Он вообще туда попал?
– Не туда попали, сударь? – тут же сказал человек.
– Кодеш ла Адонай, – сказал он машинально. – Тьфу! Хлеб, зерно и масло. Нет, зерно, вино и масло. Извините, сударь Страж.
– Извиняю, – холодно сказал привратник. – Неофиту простительно. Проследуйте вот сюда.
Он протиснулся боком в щель между тумбочкой и стеной. Пахло коммунальной квартирой. Котлетами и борщом. И курицей. Запахи они тоже нарочно? Или у них и правду такое меню?
Ресторанный зал был пуст и печален. Куда подевались все тайные масоны? Воробкевич сидел в дальнем углу и жевал, пустые защечные мешки его мелко дрожали.
– Вы разрешите, я присяду?
– Да, – Воробкевич поправил салфетку на коленях. – Да, конечно.
Подошедший официант был солидный, пузатый, немолодой, наверное, у масонов так принято. И в фартуке.
– Это вы зря, – сказал Воробкевич, когда официант кивнул и удалился. – Это место по праву славится своей плохой кухней. И, кстати, дороговато тут.
– Тогда почему вы сюда ходите?
– Привык уже, – Воробкевич вздохнул и с отвращением ткнул вилкой в котлету.
Он отметил про себя, что второе «я» Воробкевича никак себя не проявляет. То ли между Воробкевичем и его вторым «я» и правда существует пакт о прекращении войны за порогом квартиры, то ли просто второе «я» Воробкевича не любит масонство.
Принесли салат и первое. И то и другое было одной температуры – комнатной – и примерно одного вкуса.
Он отодвинул тарелку.
– Не понравилось? Я же говорил! – с некоторой гордостью произнес Воробкевич.
– Да, я, пожалуй, схожу к Юзефу. Я, собственно, просто хотел узнать, как подвигаются дела?
– Отлично! – Воробкевич потер лапки. – Просто отлично! Нам отдают фойе театра. И совершенно бесплатно. Будет шампанское! И закуски! Я разослал приглашения… Весь цвет города… Вы, разумеется, тоже приглашены.
– Благодарю вас.
– Месяц здесь, потом Прага. Потом Вена. Супруга мэра будет лично открывать.
Похоже, перед городской администрацией благодаря Баволю неожиданно открылись новые перспективы.
– Кстати, статья о Баволе выходит сегодня. Мне положительно обещали, что сегодня.
Воробкевич возбужденно вернулся к своей тарелке. А все-таки жаль, что масоны столь нетребовательны в еде. Каменщики, что с них взять.
– Но Баволь-то, оказывается, и правда слышал голоса, – сказал Воробкевич.
Мрачный официант забрал пустую тарелку Воробкевича и его – почти нетронутую. Он все же рискнул заказать себе кофе.
– Я связался с Цвинтаром, – пояснил Воробкевич, – надеялся, что он мне что-нибудь подбросит… какую-нибудь информацию, фактуру. Для статьи о Баволе. Так вот, Баволь был самый настоящий псих.
– Что, совсем?
– Да. По крайней мере, Цвинтар так говорит. Баволь думал, что с ним сообщаются инопланетяне. Они ему что-то там диктовали, какие-то откровения. Будили посреди ночи, потому что у них там, в небесных сферах, время течет по-иному. Цвинтар говорит, что Баволь стащил к нему все работы, потому что был ужасно напуган. Все толковал про устройство какой-то ракеты. Он это показал кому-то… не тому. И инопланетяне поняли, что он недостоин. Пытались его уничтожить. Едва не сбили машиной на светофоре. Потом…
– Он боялся именно инопланетян? Не гэбухи? Или, там, ЦРУ?
– Инопланетян. Тогда это было модно. Все как с ума посходили. По рукам ходили распечатки с лекциями этого, как там его, Ажажи. Ждали, что вот-вот они спустятся с неба на своих круглых аппаратах и откроются нам. Слушали небо. Я сам вел в газете колонку. «Раздвигая горизонты» она называлась.
– Телепатия? Может ли машина мыслить? Гипноз? Сверхспособности?
– В том числе. Все зачитывались тогда фантастикой, знаете…
– Знаю. А отчего он умер, Баволь?
– Убило током. Чинил пробки – и вот. Такой нелепый, нелепый случай. Он ведь был очень крепким человеком для своего возраста. Погодите, вы что? И правда думаете, что пришельцы?
– Да нет же. Я, честно говоря, не верю, что там было что-то эдакое. И ракета эта, так, плод больного ума. Ракеты все-таки профессионалы конструируют, а не художники.
– Татлин… – неуверенно сказал Воробкевич.
– Ну и что – Татлин? Тоже мне, конструктор. Я, собственно, вот о чем хотел спросить…
* * *
– Он, значит, был еще и писатель? – Воробкевич перелистывал альманах, пальцы у Воробкевича были короткие и аккуратные, как у ребенка. – А иллюстрации чьи? Что, тоже его? Я бы сказал…
– Ничего особенного, верно? Его, похоже, потом пробило.
Воробкевич молчал. Пухлые пальцы постукивали по несвежей скатерти.
– Ладно, – сказал Воробкевич наконец, – идемте. Я вам кое-что покажу.
– Куда?
– В приватный кабинет. Попьем кофе там. Кофе тут, во всяком случае, терпимый. Только зря они кладут туда кардамон.
– А вы не можете им сказать, чтобы они не клали кардамон?