«Знаю я этого бога! — восторженно подумал Эвбулид, не чуя под собою ног от счастья. — Спасибо, Фемистокл!»
Как во сне, доносились до него слова о мебели, платьях, золотых серьгах, кольце, посуде…
А гости все расщедривались:
- Как молодым обойтись без сундука для одежды?
- А без ларя для кладовой?
- Без рыночной корзины?
Как во сне, читал написанный договор, в котором говорилось, что он, Эвбулид, берет себе в жены свободнорожденную Гедиту, дочь Калиоппа и Иарои, с приданым — платьями, посудой и украшениями стоимостью в тысячу драхм.
«Если же Гедита совершит что–либо дурное, что навлечет позор на ее мужа, — торопливо глотал он ненужные строки, — то лишится всего, что принесла с собой, однако Эвбулид должен доказать истинность обвинения против Гедиты перед тремя почтенными мужами, которым выразят свое доверие обе стороны. Эвбулид не имеет права ни вводить в дом иную женщину, ни признавать своими детьми, рожденных ему другой женщиной, так как все это навлекло бы позор на Гедиту, ни вообще под каким–либо предлогом причинять зло своей жене. Если же окажется, что дурной супруг сделал что–либо подобное, и Гедита сможет это доказать в присутствии трех мужей, которым обе стороны выразят свое доверие, то Эвбулиду придется вернуть Гедите ее приданое и сверх того уплатить еще 1000 драхм пени».
Взяв с Калиоппа торжественное обещание, которое тот дал в присутствии свидетелей от имени своей дочери, архонт торжественно вручил два экземпляра договора Эвбулиду и Калиоппу, чтобы они хранили его отдельно и могли в случае необходимости представить для судебного разбирательства.
— Ну, вот и все! — выполнив свои обязанности, довольным голосом подытожил архонт. — Дело — за свадебным пиром. Молодым остается только немного подождать до полнолуния гамелиона!
Словно на крыльях летел Эвбулид домой. До зимнего месяца, посвященного Гере, покровительнице брака, когда совершалось большинство свадеб в Афинах, оставалось немногим более пяти недель. «Как хорошо, что великая богиня, супруга самого Зевса, избрала для себя именно этот день, очень близкий месяц», — то и дело твердил он про себя.
Но кроме Зевса и Геры был на воспетом поэтами Олимпе еще один небожитель — Арес, бог войны, самый неистовый враг счастья, браков и справедливости.
Вернувшись домой, радостный Эвбулид обнаружил на пороге белую дощечку. Она извещала, что все мужчины в возрасте до тридцати лет должны явиться на смотр послезавтра, принеся с собой оружие, доспехи и запас пищи на три дня.
Через два дня, со многими знакомыми по эфебии юношами, в составе греческого отряда он отправился под Карфаген, который осаждала римская консульская армия…
Протянулась еще одна бесконечная неделя в эргастуле.
Вялость и тупое безразличие ко всему происходящему охватили Эвбулида. Изредка, придерживаясь от слабости за стены, он подходил к двери и подолгу вслушивался в долетавшие до него голоса идущих мимо рабов.
Старик–привратник и ставший опять водоносом Сир на все лады поносили сживавшую их со света ключницу, повара договаривались устроить маленький пир из утаенных продуктов. Полевые рабы проклинали жару, тяжелую работу, озверевших надсмотрщиков.
Эвбулид удивлялся, что за зргастулом по–прежнему бурлит жизнь с ее тревогами и обидами. Он не мог понять, зачем вообще родился, жил, любил, страдал… А потом и вовсе началось что–то непонятное — целыми днями ему мерещились знакомые голоса: Квинта, Гедиты, детей — Диокла, Клейсы, Филы, своего раба Армена, Фемистокла, даже тех людей, которых он видел считанные часы, — триерарха «Афродиты», на которой он попал в плен к пиратам… бросившегося вместе с дочерью в бушующее море, чтобы не стать их жертвами Дорофея с дочерью… главаря морских разбойников — Аспиона…
Они окликали его из–за стены, звали с крыши, из–под пола, со всех углов, жалели, угрожали, предупреждали, советовали…
Из последних сил он метался по сторонам, рвал ногтями дверь, царапал стены, в изнеможении падал на пол, затихал, а голоса не умолкали, грозя ему безумием.
— Эвбулид! Эвбулид! — стонала невидимая Гедита. — Диокл сбежал! …Квинт требует возврата долга и мельницы. Клейса заболела… Что мне делать?!
- Гони мои двенадцать мин и мельницу! — хохотал Квинт. — С процентами, да поживее! Не хватало мне еще судиться со своими старыми друзьями!
- Но Квинт… — шептал Эвбулид. — Я отдам!
- Когда?! Я проиграл уже все сокровища Коринфа, и мне не хватает как раз этих денег, чтобы отыграться у консула Муммия! Гони немедленно, или я продам в рабство твою старшую дочь!
- Квинт, ты не посмеешь! Долговое рабство в Афинах давно отменено!
- Плевать я хотел на твои Афины и их законы! Выбирай — или долг, или твоя дочь Фила!
- Ты шутишь, Квинт!..
- Разве ты когда–нибудь видел, чтобы я шутил?..
- В волны, Эвбулид, скорее в волны! — советовал из–за двери Дорофей. — Смотри, как делаем мы с дочкой, — это совсем не страшно… Раз и — свобода!
- Отец, не забудь, когда вернешься, рассказать про триумф в Риме! — просил Диокл.
- Рабство есть результат не справедливости, а насилия! — доказывал Фемистокл.
Эвбулид затыкал уши, кричал, чтобы заглушить эти голоса, но они пробивались сквозь его слабые пальцы:
- Господин, ты свободен…
- Но ты убил моего человека, земляка моих людей. Значит, с тебя уже полтора таланта!
- А мой братик тоже будет из глины, как наш Гермес, что живет за дверью?
- Все, кто живы, ко мне!!
Через три дня голоса оставили Эвбулида. Никто больше не звал его, никого не было слышно за стенами эргастула. То ли забывшая о нем, то ли решившая, что наказанный раб умер от голода, ключница перестала носить воду.
Боясь расплескать ту дурно пахнущую жидкость, что оставалась на дне миски, Эвбулид время от времени подползал к ней и, низко наклонившись, по–собачьи лакал ее.
Вскоре одиночество стало тяготить его и мучать не меньше, чем раньше навязчивые голоса. Плача, Эвбулид то звал Гедиту с Диоклом, Армена и даже Аспиона, то колотил вялыми кулаками в дверь, окликая Сира, привратника, ключницу.
Но за эргастулом по–прежнему было тихо. Очевидно, напуганный Протасием Филагр отослал на поля всех рабов до единого.
Однажды, когда Эвбулид потерял уже всякую надежду на связь с внешним миром, снаружи послышался торопливый шепот:
- Афиней!..
Он недоверчиво приподнял голову, решив, что ослышался, но шепот явственно повторился:
- Афиней!
Это был не призрачный голос Гедиты или Филы, а живой, взволнованный женский голос, совершенно незнакомый ему:
- Афиней, ты жив? Откликнись, это я — Домиция!..