— Сколько же на это уйдет времени? День? Два? Неделя?!
— Я думаю, несколько месяцев.
— Несколько месяцев?! — воскликнул пораженный Прот.
— Кто это? — тихо спросил Фемистокл, наклоняясь к Клеобулу.
— Пергамец. Из домашних рабов римского купца. Хозяин приказал отделать его до полусмерти и выбросил на остров Эскулапа.
— За что?
— Говорит — за каплю пролитого вина.
— Вот видишь, а вы хотели называть меня господином! — укоризненно заметил Фемистокл и, снова взглянув на пустынное море, сказал беглецам: — При штурме Мессаны, обрушивая свой меч на богатых сицилийцев, помните, что пощады заслуживают те, о ком их рабы скажут, что это были добрые господа! Их человечность по отношению к вашим собратьям должна остановить вас! Примером тому пусть служат вам эти трое…
Фемистокл повернулся к морю и долго смотрел на его бескрайнее синее пространство, такое же загадочное и таинственное, как и опускавшиеся над островом сумерки.
Через полчаса они тронулись в путь к Мессане.
— Эти трое были совсем не похожи на обезумевших от жадности и жестокости сицилийских господ! — ведя коня в поводу, рассказывал идущему рядом Клеобулу Фемистокл. Прот, помещенный по приказу сострадательного грека в роскошную повозку, внимательно вслушивался в долетавшие до него слова: — Они обращались со своими рабами, как… с людьми. Жалели их, перевязывали раны!
— Разве такое возможно? — усомнился Клеобул. — В Риме меня дважды пытали, трижды сажали в глубокую яму, такую узкую, что я не мог в ней даже присесть. Держали там сутками! А сколько раз били — этому, наверное, нет числа. И никто никогда даже словом не пожалел меня!
Фемистокл громко вздохнул:
— В Сицилии господа применяли к нам и не такие пытки. Собственно, вся наша жизнь здесь была сплошной пыткой. Мы ходили совершенно голые даже зимой, голодные — даже в дни сбора урожая. Они экономили на нас во всем: не давали ни еды, ни одежды. Заставляли отбирать это на дорогах у путешественников или своих же соседей! А те, как правило, не пускались в дорогу по острову без надежной охраны. Сколько моих друзей полегло из–за корки хлеба или лоскута хитона под копьями и мечами… Но еще хуже было тем, кто просил еду или одежду! Их избивали и заживо сгнаивали в подвалах… Единственные рабы, что сытно и привольно жили тут — это бывшие пастухи, нынешняя личная охрана Евна. Они все время проводили в горах, вдоволь ели мяса, отгоняли от стад зверей, и, в конце концов, сами превратились в хищников. Одетые в шкуры, вооруженные дубинками, они без разбору грабили богатых и рабов, отбирая у нас последние крохи…
— Как же ты выжил в таком кошмаре?
— Не знаю… То, что они делали здесь со мной, в Риме тебе не снилось даже в самых страшных снах. Первым делом выжгли на щеке вот эту сову, как бы в насмешку, что я из Афин. Потом за малейшие проступки втыкали в меня раскаленные прутья, вешали на крючья за ребра, словом, совсем как у Аристофана, помнишь:
«Души, дави, на дыбу вздерни, жги, дери,
Крути суставы, можешь в ноздри уксус лить,
Класть кирпичи на брюхо. Можешь все!
Прошу лишь об одном: не бей его былинкою!», — со злобой процитировал Фемистокл и грустно улыбнулся: — Вряд ли бы я выжил после всего этого, если бы не поданная доброй рукой кружка воды и ломоть хлеба… если бы та же рука украдкой от свирепого отца не перевязывала мне раны, обливая их своими слезами…
— К тебе, наверное, спускались сами боги? Только они могут помочь рабу облегчить страдания! — воскликнул Клеобул.
— Нет, — возразил Фемистокл. — Это был человек, хотя кое в чем ты прав, потому что этот человек стал для меня богом, и даже больше, чем богом!
— Я, кажется, догадываюсь… Это была та самая девушка, которая уплыла на паруснике?
— Ты видел ее?!
Прот осторожно выглянул из повозки и увидел, как Фемистокл порывисто ухватил Клеобула за локоть.
— Да… — помолчав, отозвался Клеобул, осторожно высвобождая руку. — Но как человек, побывавший рабом в Риме, прости, не могу одобрить твой выбор!
— Понимаю — полюбить римлянку! — с отчаяньем воскликнул Фемистокл, бросая взгляд на ехавших в отдалении всадников.
Прот нырнул в повозку и уже оттуда услышал голос грека:
— Если Евн узнает об этом, мне не избежать новых пыток и казни! Из–за этого я даже не смог попрощаться с ней по–человечески, чего не прощу себе до последнего своего часа.
— С римлянкой — по–человечески?!
— Клеобул, я понимаю тебя! Но пойми и ты: Домиция не была римлянкой в настоящем, страшном смысле этого слова! Да — ее отец Домиций Ребил и мать были истинными патрициями. Собственная честь и честь римского государства были для них превыше всего, даже жизни. Но остальные народы и племена для них как бессловесный скот, одним словом — варвары! И скажу тебе больше, я заслужил свою свободу тем, что положил перед Евном руку именно этого Домиция Ребила! Но его дочь… Она была совсем не такой, она сама боялась и ненавидела своего отца! Два года я был рабом у них в доме. И лишь после того, как стало известно, что Домиция и я… Что мы…
— Можешь не продолжать! — остановил Фемистокла Клеобул. — Поверь, я очень хочу понять тебя и принять близко к сердцу твое чувство. Но прости — в моей голове не укладывается, что римляне могут быть человечными!
— Тебе нужен еще пример? Изволь! Ты запомнил лица остальных, что садились в парусник?
— Кажется, там был пожилой мужчина в тоге…
— Да. Плоций Тукка. Когда наши войска ворвались в Катану и местные рабы, плача от счастья, резали своих господ, как режут свиней, пятеро рабов вдруг начали защищать этого Плоция и его жену Плоциллу. С кухонными ножами они встали против мечей и копий и дрались за них, не щадя своей жизни… Два раба так и пали у их ног, но не дали воинам надругаться над этими, заметь, весьма богатыми сицилийцами!
Фемистокл жестом приказал отставшим рабам подтянуться и продолжал:
— Потом мы узнали, что эта бездетная пара относилась к своим рабам, как к собственным сыновьям. Уж на что Евн не любит, когда собрание отпускает некоторых господ, и то он был так изумлен, что повелел выделить Плоцию Тукке и его жене конвой во главе с членом Совета! Я с радостью согласился — ведь собрание решило отпустить в Рим и Домицию, но, кажется, сделал это опрометчиво. Евн что–то явно заподозрил и послал со мной этого Серапиона. Как бы мне теперь не пришлось поплатиться за свою неосторожность головой!
— Так скажи Евну, что Серапион все выдумал и ты не прощался с Домицией, а я подтвержу! — воскликнул Клеобул.
Фемистокл благодарно взглянул на него и покачал головой:
— Увы! Теперь такие, как Серапион, в большом почете у Евна! В самом начале восстания он еще советовался с нами, греками. Но когда мы попытались отговорить его от мысли создать царство и сделать в Сицилии свободное государство, на манер наших Афин, он стал потихоньку изводить нас. Причем делал это так хитро, что мы не догадывались ни о чем. Сначала, распустив ложные слухи, объединил всех греков и стравил с ахейцами — самым многочисленным отрядом из всех областей Греции. Уверенные в том, что наши земляки задумали изменить общему делу, мы сами на заседании Совета приговорили их к смерти… Потом настала очередь родосцев. За ними — беотийцев, а там — и бывших рабов из Элиды. Словом, когда мы поняли, что к чему, то увидели, что в Совете из греков остались одни лишь афиняне и главнокомандующий армией Ахей. Этому нашему земляку Евн доверяет во всем, несмотря на то, что он единственный, кто говорит ему во всеуслышанье правду. Весь же остальной Совет теперь — это такие люди, как Серапион.