– Едем! То есть: марш!
И все ее послушались, как командира. И сержант ей не возражал. Вот так они тогда уехали. Уезжали не спеша, без лишней суеты, чтобы никто не мог подумать, будто это бегство. И вот что еще: никто из них тогда не оглядывался, даже когда громко кричал улан, а Бродовски ему отвечал, тоже криком.
– Пустякки, – объяснила Мадам, – не обращайте внимания. Они скоро помирятся.
И очень скоро эти крики и в самом деле прекратились. И отряд ехал дальше – спокойно и молча. И так они тогда отъехали уже довольно далеко, когда Гаспар, которого до этого не было ни слышно, ни видно, вдруг сказал:
– Бедный Курт! Он так мечтал отведать жареного гуся!
– Вот этого? – с невинным видом спросил Чико.
И тотчас из его седельной сумы едва ли не сам собой выпорхнул гусь: ароматный, обжаренный, с корочкой!
Все невольно остановились.
– Где ты взял этого… – начал было Дюваль, но тут же смущенно замолчал.
А Франц сказал:
– Давайте я разделю! Я умею делить на шестерых.
– Нет, хватит, ты делил в Смоленске! – строго отрезал Чико. – А теперь буду я. Так… Значит, так… Ага… Нет, – и, сокрушенно вздохнув, Чико протянул гуся Хосе. – Нет, лучше ты, а то я, боюсь, не выдержу и сделаю что-нибудь не так.
Хосе подумал… и передал гуся Гаспару.
И тот решил следующим образом:
– Сержант ведет нас вперед, и он, соответственно, получает правую ногу, потому что командир всегда прав. Мадам… Гм, да! Мне кажется, что вам, сударыня, с господином сержантом по пути. Но так как не вы его, а он вас конвоирует, то вам поэтому левую. А ты, Чико, как самый умный среди нас, оставшихся, получишь голову…
– Нет-нет! – не вытерпел Чико. – Здесь надо совершенно иначе!
Он схватил гуся, вырвал у него ноги и передал их Дювалю и Мадам со словами:
– Езжайте, господа, а мы тут уже сами разберемся.
Солдаты отстали, и долго еще было слышно, как божился Чико, ругался Хосе, обижался Франц и что-то тихо, но убедительно доказывал Гаспар. Потом они замолчали.
А Мадам, как она ни стеснялась, однако очень скоро съела свою долю и посмотрела на сержанта. Сержант тоже смотрел на нее. Долго и внимательно. Потом сказал:
– Извините, но мне было строжайшим образом приказано доставить вас в добром здравии, – и с этими словами он протянул Мадам правую и вовсе нетронутую гусиную ногу.
– А… вы? – дрогнувшим голосом спросила Мадам.
– А я, знаете ли, если долго не ем, то привыкаю, – просто, но твердо ответил сержант. – Это у меня с детства.
– Вы… это делаете потому, что… вам это тоже так приказано?
Сержант обиделся:
– Нет, я это делаю потому… потому… потому, что я так хочу! – А потом и вовсе не сдержался и сказал: – И если бы у меня была тысяча гусей и к тому времени я не ел уже тысячу дней… – но тут он опомнился и сконфуженно замолчал.
А не менее сконфуженная Мадам молча приняла угощение.
В то время как метель мела без всякого смущения.
Но гусь, как известно, свинье не товарищ, гусь маленький. Ну а если его к тому же еще разделить на шестерых, то он и вовсе представится сущей безделицей. Вот почему к вечеру маленький отряд Дюваля вконец устал, замерз и проголодался. Да и чего уже говорить о людях, если к исходу дня даже привычные кавалерийские лошади, и те шатались от усталости. Порой солдаты видели вдали дорогу, а однажды они даже вышли к деревне… но всякий раз отряд поспешно ретировался, и опять понурые лошади едва плелись по бесконечной снежной равнине. Иногда встречались перелески. Или нужно было огибать овраги. Время от времени сержант сверялся с картой, хмурился и говорил:
– Еще немного, ребята, осталось немного, – и замолкал.
Потому что, если честно признаться, он был весьма растерян и не очень-то представлял, как ему быть дальше и куда вести отряд. Сержант, конечно, понимал, что им нужно скрытно пробраться к дороге, ведущей на Вильно, и там, скорей всего, они встретят кого-нибудь из своих. То есть, из Великой Армии. И тогда им, возможно, подскажут, где искать императора. Или, что крайне маловероятно, но чего только на войне не случается, думал сержант, или они вдруг возьмут да выйдут на самого императора. Сразу! А что! А почему бы и нет, думал дальше сержант. Ведь они, по отношению к другим частям Великой Армии, движутся достаточно быстро, с ними ведь нет ни обоза, ни раненых, ни обременительных московских трофеев (а чего только о них не болтают!) и поэтому, еще сильнее волнуясь, думал сержант, почему бы и нет?! И вот они настигают, точнее, находят его. И их там принимают. И он подает пакет – генералу Дюбуа, конечно, потому что император очень занят – и Дюбуа читает рапорт Оливьера, удовлетворенно кивает головой и говорит: прекрасно, прекрасно, ну и где же эта ваша…
И сержант нахмурился. Представлять, что будет дальше, почему-то совсем не хотелось. Сержант посмотрел на Мадам…
А вот Мадам на него не смотрела. И вообще тогда казалось, будто она ничего вокруг себя не видит, не замечает – до того у нее тогда был задумчивый, даже какой-то отрешенный вид. Она давно уже не то что сама не заговаривала с сержантом, но даже не отвечала на его какие бы то ни было вопросы, то есть даже самые простые. Поэтому сержант уже давно молчал. Да и вообще, после того, как они расстались с господином Бродовским и его кампанией, они только однажды и поговорили. Да и то тот разговор был не из самых приятных. И выглядело это вот как: съев и вторую гусиную ногу, Мадам некоторое время молчала, а после спросила:
– А почему это теперь, после стольких неожиданных событий, вы ни о чем меня не спрашиваете?
– Да потому что я и так уже многое понял, – ответил сержант.
– Ну а что именно? – тут же спросила Мадам.
– Да вот хотя бы то, – улыбаясь, ответил сержант, – что эти люди, которых мы только что встретили, вам очень хорошо знакомы. И давно!
– То есть так же, как вы Оливьеру? – спросила Мадам.
– Но при чем тут Оливьер?! – удивился сержант.
– А при чем Тильзит и карты? И пьяный казак? – с улыбкой спросила Мадам. И, не давая сержанту опомниться, воскликнула: – О, тайны, тайны! Кругом одни тайны! Всесильный Лабуле и никому не известный Дюваль – что между ними общего? То есть вот вам еще одна тайна! О, многое бы я дала, чтобы узнать, что здесь за тайна! Да, думаю, и Оливьер, он тоже бы не поскупился!
– Ну, положим, Оливьеру это ни к чему! – сердито возразил Дюваль. – Это ему и так давно известно!
– А что именно? – опять очень быстро спросила Мадам.
И тут сержант, наверное, опять очень сильно покраснел. По крайней мере, он тогда был просто вне себя от гнева! За свою глупость – и на себя же, конечно. Но, не желая радовать Мадам, он на этот раз уже ничего не сказал, а только особенно тщательно огладил усы и посмотрел вперед, на дорогу. А Мадам без всякой гордости, а просто так, как о само собой разумеющемся, сказала: