— А вы, пан Галигор, неужели полезли? — он спрашивает.
— Полез! — я говорю.
И тоже рассказал им все как было с самого начала. Рассказал почти что без утайки, ну, там без всяких моих мыслей да еще без того, что до Цмока не касалось. Рассказал и говорю:
— А когда ты обратно от Яромы до дома ехал, ты ничего такого по дороге не встречал?
— Нет. А что?
— Так, ничего. А вот еще: Гришку с Сенькой я расспрашивал, и потому кто на острове в ту ночь при пане князе Федоре был, я знаю. А кто был при пане князе Мартыне?
Пан Юзаф стал перечислять. Я слушал и только головой качал: немало было там поважаных панов. Но, правда, безземельных, валацужных было еще больше. Им, таким, что! У них ни кола, ни двора, ни хлопов, ни совести, вот они и валацужничают взад-вперед по пуще и только и смотрят, где бы к какому разбою, наезду прибиться. Да, и еще были там и молодые панычи, и просто подпанки. Но все равно с десяток заможных, богатых панов наш повет в ту ночь не досчитался. И пана князя Мартына к ним туда же прибавь, в недочет. Да и с Федоровой стороны, еще хорошо, что хоть сам он не наш и с ним все больше были не наши и другие валацужные, но и там тоже с десяток наших в убыль будет. Итого, с обеих сторон, два десятка, не меньше, поважаных панов получается — это ого! Это, считай, два десятка маёнтков без головы теперь осталось. А простой народ, эти хлопы, они что? Они же как шкодливые дети! Их по субботам не пори, так они последний стыд потеряют! И вообще…
И вообще, много о чем другом я тогда успел подумать, но вслух пока ничего не сказал. Помянули мы тех, хоть и злодеев, которых Цмок сожрал, потом прибегает Юзафов гайдук, он же хлоп, и говорит, что баня уже готова.
Пошли мы, попарились в бане. Потом вернулись, маленько отдохнули. Тут как раз начало темнеть, Анелька нас опять зовет за стол. И опять несет чужинского. Грех отказаться! Снова сели.
На этот раз мы о деле совсем почти не говорили. Только уже под самый конец, когда я лишку хватанул, тогда и сказал:
— Ты, пан Юзаф, больше к Яроме не езди. Ты лучше скорей женись на Анельке.
Анельки тогда за столом не было, она тогда в чулан пошла, за чужинским. Но пан Юзаф все равно весь покраснел как рак и говорит:
— А это, пан судья, мне самому решать! Это дело не судебное.
— Как знать! — я говорю. — А если что? Вот, к примеру, зарежут тебя. Что тогда ей останется? А так ей, по закону, Купинки отпишем. И герб.
— А кто это меня зарежет? Цмок?!
— Нет, — говорю, — Цмок не режет, режут люди. Хлопы.
— Мои, что ли?
— Зачем твои? Пуща большая, пан Юзаф.
— А ты их видел?
— Да.
Вот что я тогда выболтал, старый дурень! Хорошо, что тут пришла Анелька, принесла с собой вина. Мы еще немного попировали, а потом они отвели меня спать, и я как лег, так сразу и заснул.
Назавтра ни о чем вчерашнем мы не вспоминали. Накормили они меня, я собрался, вышел на двор. Попрощались мы с паном Юзафом, я сел на коня и только уже уезжать, как вдруг Анелька меня за руку схватила, придержала, Юзафу говорит:
— Ты иди, иди в дом!
Он и ушел. Тогда она мне говорит:
— Он мне сегодня сделал предложение. Земной поклон вам, пан судья!
Я говорю:
— Рад за тебя, Анелька, очень рад. Но я-то здесь при чем?
— А он сказал, что это вы его надоумили. И не спорьте со мной, не спорьте! Лучше вот что послушайте: через две недели, в воскресенье, у нас свадьба. Приезжайте, пан судья, самым желанным гостем будете!
— Ох, и не знаю, — говорю, — что тебе на это и сказать. Управлюсь ли? Я же еду в Глебск, Анелька.
— Зачем?
— Такая моя служба.
Он тогда подумала, подумала, а потом отсюда вот, с груди, достает и подает мне три монетки — медный пяти грош, битый серебром и просто чистый золотой — и говорит:
— Это монетки не простые. Берите. Они вам помогут.
Смотрю я на нее и вижу — это для нее очень важно. Не возьму — она сильно обидится. Тогда я говорю:
— Золота и серебра никогда не брал и не возьму, я на службе. Ну а медь — это грех небольшой.
Взял я у нее тот медный пятигрош, она обрадовалась, а я спрашиваю:
— Откуда у тебя эти монетки? Чем они такие непростые?
Она в ответ на это только улыбнулась и молчит. И, вижу, сколько у нее теперь ни спрашивай, ничего она мне не скажет. И ладно! Тогда я ее еще раз поблагодарил за стол, за кров и поехал себе дальше. Теперь уже в Глебск.
Ехал я и крепко смотрел в оба. И кнут наготове держал. Что сабля? Сабля хороша, когда ты с таким же, как сам, конным съезжаешься. Тогда ты саблей ш-шах! — ему под бороду — и полетела его голова. А когда волки на меня наскочили, тогда я только кнутом и отбился, засек четверых.
Но волки что! А вот когда я Демьяна встретил, вот где тогда было делов!
А встретил я его еще тогда, когда я только от Яромы выехал, в двух верстах от него всего отъехавши, не больше. Еду, значит, я тогда, дорога дрянь, грязь чавкает, дрыгва дрожит, мостки гнилые, гнутся. Вдруг свист! И выбегают на дорогу из кустов, справа и слева сразу! Но я и тогда был с кнутом. Ш-шах направо — положил, ш-шах налево — опять то же самое! Я тогда Грома на дыбы, озираюсь. Смотрю — еще один бежит! Я и его тогда ш-ша…
Нет, не шахнул! Он кнут поймал за самый хвост и держит. И тянет его на себя! Ну и я на себя! Упираемся, тянем. Тянем-потянем, тянем-потянем, Гром подо мной, собака, так и пляшет, а этот хлоп…
О, вижу, а это же Демьян, Один-за-Четверых, тот самый, которого, как все говорили, Цмок еще летом сожрал! О, думаю, вот это встреча! И говорю, кнута не отпускаючи:
— Демьян, ты, что ли, это?!
— Я, пан судья, — он говорит. — А что?
— А ничего, — я говорю. — Кнут отпусти!
Он ухмыляется, не отпускает. А те, которых я посек, уже встают. Ну, думаю, сейчас они со всех сторон на меня кинутся. И Демьян это понял, кричит:
— Стой, собаки! Не трожь!
Они остановились. Он тогда кнут отпустил, говорит:
— Не бойся, пан судья. Если Цмок тебя не тронул, так и мы тоже не тронем.
Ладно! Я Грома унял, кнут на себя дернул, подобрал, на хлопов глянул, на Демьяна — и говорю ему:
— Так ты что, на него теперь служишь, на Цмока?
— Да, — говорит Демьян. — А что?
— Так, ничего. И много он тебе за твою службу платит?
— Да уж не меньше, чем покойный князь.
— А служба тяжела?
— Не жалуюсь. Вот, хожу по его пуще, и тех, которые его порядок нарушают, тех я в дрыгву закапываю.