— Побил он и выгнал меня как последнюю собаку. Ух как я его возненавидел! Ух как я ему всякого желал! А ух как я потом возрадовался, когда ты, его выкормыш, ко мне в руки попал! Я же тогда…
Тут он замолчал, заулыбался, отпустил свою бороду и после этого заговорил уже совсем другим — самодовольным, хищным голосом:
— Это невозможно передать, это можно только самому прочувствовать: вот он, сын моего злейшего врага, сидит у меня за решеткой, покорно ест из моих рук, преданно смотрит мне в глаза и ждет, когда же я соизволю выпустить его на волю. И что, разве я отпущу? Да зачем мне те три тысячи дукатов, я, что ли, бедный человек? Да я лучше сам заплачу еще десять раз по столько же, чтобы только каждое утро, выходя на балкон, лицезреть такую чудную картину!
Тут он вдруг замолчал, внимательно посмотрел на меня и, уже безо всякого кривлянья, совершенно серьезно спросил:
— Ты ведь очень хотел на волю, правда?
— Да, — сказал я. — А ты посылал мои письма?
— Нет, ни разу, — честно признался он.
— А тогда откуда ты всегда так точно знаешь о том, что творится у нас в Крае?
— Мир тесен, — уклончиво ответил он. — Люди постоянно переезжают с места на место и рассказывают один другому об увиденном. Вот так и я в свое время переехал из Края сюда. Так мне, видно, Бог велел.
— Бог! — не выдержал я. — Не кощунствуй! Ты от Бога отрекся, ты другую веру принял!
— Ну и что? — нисколько не смутился он. — Веры, твоя правда, у нас с тобой разные, но Бог у всех один. Да и прежней веры я не забываю. Если б забыл, так давно бы выдал тебя падишахским собакам. А так видишь, как я тебя охраняю?! И еще долго буду охранять, не сомневайся, пан Юрий! Сын покойного князя Сымона, осиновый кол ему в спину!
С этими словами он развернулся и быстро ушел.
Совершенно лишним будет даже говорить о том, что я весь последующий день ничего не ел и не пил. Я думал о своем, я ничего не видел и не слышал. Только когда уже начало темнеть, я несколько умерил одолевавшие меня эмоции и попытался думать о деле. Отец ведь всегда говорил: чем меньше ты поддаешься на всякие сюсики, тем больше у тебя шансов на успех. Вот я по его, по отцовскому завету, и стал думать о деле. А дело было простое: я теперь совершенно один на всем белом свете, и не просто один, а еще к тому же в плену у своего злейшего врага. Точнее, у врага отца, но это, вы же понимаете, одно и то же. То есть дело было простое, а задача очень сложная: нужно было, ни на кого уже не надеясь, выбираться на волю.
Как это сделать? Кого призвать на помощь? Касыбов? Скиндеровых жен? Смешно! Ведь даже верный Якуб, и тот вдруг вот что сотворил! Отчего это могло случиться? Якуб — и вдруг убил отца! Никакого логического объяснения я этому дать не мог и потому был вынужден согласиться с Парамоном: это все колдовство.
А сам Парамон? Разве это не колдовство, когда я в огромном море натыкаюсь именно на тот корабль, который затем доставляет меня не куда-нибудь еще, а именно в лапы злейшего отцовского врага? Да у отца таких врагов…
И тут я, как мне ни противно было это признавать, все-таки сказал себе правду: у моего отца кругом столько врагов, что это еще просто удивительно, что я умудрился столь долго — от самого Сымонья до Ырзюм- Кале — их избегать. Так что, подумал я, если не с Парамоном, то очень скоро с кем-нибудь другим подобным я все равно сполна расплатился бы по отцовским счетам. Вполне возможно, что тогда ценой была бы моя голова, а тут каких-то три тысячи дукатов. Малые Шпаки, конечно, стоят еще меньше. Но если честно признаться, то для кого наш отец захватывал их, как не для нас с Михалом? Так что совершенно справедливо то, что теперь именно я своей свободой должен заплатить, даже точнее, просто вернуть долг пану Парамону Гопчику. Так что…
Ну, и так далее. Короче говоря, я в тот день и в тот вечер много о чем успел передумать, и, честно вам скажу, эти думы не принесли мне облегчения, а только окончательно лишили меня всяких сил. Я лег и заснул как убитый.
Во сне мне привиделся Цмок. Это было очень удивительно, так как зимой я прежде никогда с ним не встречался, зимой он всегда спал.
А тут вдруг проснулся. Да еще как! Но сначала был мой сон, а сон вот какой. Будто я сижу у нас в Сымонье в застольной. Ночь, зима. Сижу в самом углу, там, где обычно, при отце, валацужные паны сидели. Пир за столом, шум, гам, на меня никто не смотрит, а все смотрят на пана князя Федора, потому что это теперь он во главе стола, на отцовском месте сидит и всем застольем правит. Красный, пьяный князь Федор ведет себя нагло, хозяином. А поважаное собаки панство ему в этом подбрехивают. Пьют за его здоровье! А на меня хоть бы кто глянул. Как будто я здесь, в своем родном фамильном доме, последняя рвань. Во времена пришли! Но я молчу. Наливают мне, я пью, накладывают, я закусываю. Накладывают и наливают, между прочим, наши сымонские хлопы, но и они меня как будто бы не узнают. Хоть я одет в свой любимый синий кунтуш, в котором я в Селитьбу уезжал, могли бы и узнать.
А вот не узнают, собаки! Панство тоже на меня не смотрит, панство ведет застольную беседу. Панство бахвалится! А пуще всех бахвалится князь Федор. И из их нестройных пьяных выкриков я постепенно начинаю понимать, что дело тут вот в чем. Князь Федор и его люди, захватившие наш маёнток, этой ночью ожидают нападения князя Мартына и его людей. Князь Мартын верит, что среди людей князя Федора есть предатели, которые этой ночью для него тайно откроют здешние ворота. Но на самом деле это не что иное, как ловушка, потому что лишь только князь Мартын со своими людьми сюда сунется, как им тут покажут — всех вырежут! Вот за эту свою будущую победу эти собаки и пьют.
А за окном уже темно, снег сыплет, вьюга воет. Им здесь всем хорошо. А мой отец, по их словам, я понимаю, еще летом был убит, и убит действительно Якубом-каштеляном. А было это так…
Но как это было, я тогда так и не успел услышать —меня отвлекли. А если точно, то подсел ко мне какой-то пан: шапка на самые глаза, усы мокрые, только-только снег на них растаял — с мороза он, значит, оттуда. Садится, подают ему вина, он берет кубок, ко мне поворачивается, говорит:
— Выпьем, пан!
Только тут я вижу, понимаю — это ж Цмок! Я рот раскрыл от удивления, молчу. А он:
— Пей! Пей!
И еще лезет чокаться. Делать нечего, мы чокнулись и выпили. Он говорит:
— Ты чего такой грустный? Случилось чего?
Я молчу, смотрю по сторонам. А никому до нас нет дела! Поважаное панство пирует, дожидается победной битвы. Пан Цмок опять ко мне:
— Слыхал я, Парамон тебя прижал. Много выкупа просит?
Я посмотрел на него, говорю:
— Нет, не много. Три тысячи ихних дукатов. На наши деньги это будет шесть тысяч семьсот чистых талеров.
— Ого! — он говорит.
А я:
— Что «ого»? Да у меня их прямо здесь, под ногами, только в подвал сойти…