Вот такое рассказал пан Гунька. Я сижу, думаю…
А пан Репа, тот сразу вопрос: а что, у хлопов аркебузов не было? Не знаю, отвечает пан Гунька, я их не видел. Да и зачем им тогда были аркебузы, когда на вилы в такой тесноте брать намного удобнее?! Но зато, он продолжает, теперь у них тех аркебузов точно завались, припасов тоже завались, все это наше, панское, трофейное.
Моим такие речи очень не понравились. Стали они злобно рассуждать: вот, мол, если бы мы этого гада- войта не послушались, а пошли бы прямо на Кавалочки, так и были бы там рядом, и подсобили бы пану Хведосу. То есть это они уже намекают на то, что я во всем виноват. Я тогда сразу в разговор вмешался, говорю: э, не все здесь так просто! Может, тогда у нас был войт, а может, и не войт. Сами же только что слышали: Цмок здесь где-то рядом. Так или нет?
Они молчат. А я дальше, но уже не к ним, а к пану Гуньке обращаюсь, спрашиваю, далеко ли отсюда он видел Цмоковы следы. Пан Гунька подумал и ответил, что не очень далеко. Тогда я говорю: ну так сведи меня туда и покажи мне их. А Гунька мне в ответ: так какие там теперь следы, когда ночью был такой сильный дождь, там теперь все смыло. И смотрит на меня, смотрит прямо и нагло, после так же нагло смотрит на моих панов. Ат, думаю, все ясно, ладно-ладно, думаю! Но прямиком не говорю, а вот таким манером: мол, ну и что из того, что Цмок вчера был там, он же на то и Цмок, чтобы везде ходить, и ходить очень быстро, он, это всем известно, по всему Краю охотится. Но мы, Панове, разве тоже не охотники? Охотники! А потому мы будем делать так, как это по охотничьей науке положено: не будем, высунув язык, по его следу бегать, а будем брать его прямо в его норе, то есть на Сымонье, под Зыбчицами. Вот теперь туда мы и пойдем, никуда возвращаться не будем, Великий князь не рак, всем ясно?!
Они молчат. Вижу, одним ясно, а другим если и не ясно, то все равно им тоже возвращаться в Кавалочки не хочется. Вот добро! Тогда я напоследок так: кому мои слова не нравятся, может обратно заворачивать, я никого не держу, а у кого голова на плечах, тех зову дальше. После чего сразу резко встаю (они резко любят) и также резко отдаю команды, бубнач бьет в бубен, хорунжий разворачивает хоругвь, мы строимся (между прочим, все, до единого) и идем дальше. Пана Гуньку я веду рядом с собой, я с него глаз не спускаю, потому что я почти уверен, что этот Гунька — никакой не Гунька, а поганый Цмоков помогатый, перевертень. Но я об этом до поры до времени помалкиваю, чтобы не сеять лишней паники. Лишней — это потому, что, вижу, мое посполитое панство и без того шибко стишилось, по ближним кустам зорко зыркает. Я этому рад, мне это любо, потому что умеренный страх резко поднимает дисциплину и тем самым благотворно влияет на боеспособность. Идем мы по тропе, идем…
А потом вдруг выходим на хорошую, широкую дорогу. Достали карту, компас, сверились по ориентирам. Да, точно, это дорога от Кавалочков на Зыбчицы. Добро! Пошли на Зыбчицы. Шли по сухому, все были довольны. К вечеру зашли в деревню, в Жабки. Там, конечно, одни головешки, но все равно это вам не дрыгва. А тут еще мои нашли хлопскую хованку, там были и колбасы, и сало, и мука, и даже два бочонка браги. Я брагу никогда не пью, я ее на нюх не переношу, а мои ничего. Даже больше того: с голодухи так распировались, что после некого было ставить в караул. Я сам всю ночь не спал, ходил, поглядывал, со мной ходил Рыгор. А этого, который будто бы пан Гунька, я оставил на пана Хому. Пан Хома тоже не пил, я же ему сказал: ты мне только пригуби, я тебя сразу зарублю! И еще: если Гуньку упустишь, опять же зарублю, и уже без всякого суда, понял, собака?! Он побелел, пошел красными пятнами, но промолчал. А Гунька нализался как свинья и повалился спать. Пан Хома всю ночь над ним сидел, стерег.
И устерег, никуда этот Гунька не делся. А я дождался побудки и, пока они поднимались да очухивались да закусывали, лег и часок все же соснул. Потом бубнач ударил в бубен, мы развернули хоругвь и пошли дальше. Я шел, молчал, на душе у меня кошки скребли. Вот, думал я, с каким это я войском в свой последний путь, на смерть иду — с одним валацужным отребьем! Как они вчера понапивались, а?! Как они вчера хлопскую хованку грабили — тьфу! А после думаю: терпи, Великий князь, не плюйся. Сам же видел, на свои глаза, кто с тобой на Цмока собирается! Да и разве Нюра тебе, дурню, не кричала, что это ох как не к добру, если ни один заможный, поважаный пан с тобой идти не хочет, а идет только одна голота и босота, которой все равно куда идти, лишь бы пограбить да попьянствовать, а как только дойдет до дела, они тебя за пляшку бражки продадут! Ох, вспоминаю, думаю, что Нюра как всегда была права: иду я, как и князь Мартын прошлой зимой, тоже с одной голотой и тоже в наезд. А на кого иду, а по закону ли? Что, если поганые хлопы правы? Что, если как только я Цмока убью, так Край сразу провалится?!
Как это ни смешно, но как раз эта мысль меня и успокоила. Нет, думаю, никто никуда не провалится, потому что если бы такое могло приключиться, тогда домовик мне бы так и сказал: Бориска, не ходи, Бориска, не губи народ! А так он только на меня на одного накаркал. Значит, оно будет так, что как только до дела дойдет, то моя голота сразу разбежится, а Цмок меня сожрет! Вот с такими мыслями я шел, вот так я тогда о своих панах думал.
А зря! Потому что я, надумавшись, смотрю — э, нет, они настроены решительно: идут со злой оглядкой, аркебузы у всех на изготовку, впереди и сзади по дозору, пан Репа вдоль колонны взад-вперед бегает, толковые команды отдает, а иногда кому-нибудь велит пальнуть по кустам для острастки. Так что тот день у нас прошел спокойно, никто нас не тронул.
Вечером зашли в спаленные Культяпки. Там тоже все было пристойно, с караулом и без всякой лишней пьянки, хотя там прямо на виду стояли пять бочонков браги. Заманивали, хлопы! Но мои устояли. Это мне очень понравилось.
А вот пан Гунька был чернее тучи. Пан Хома ходил за ним как тень. И ночью хорошо стерег, с Гунькой все обошлось.
Но зато со следующего дня опять нас стали хлопы донимать: то завал на дороге устроят, то мостки подпилят, то обстреляют из аркебузов, то дурей-траву подпалят и дымом нас душат. Были у нас потери, но небольшие. А Зыбчицы были все ближе и ближе. С одной стороны, мне это было радостно, а с другой…
Ну, сами понимаете! Но что я, баба, чтобы кому- нибудь плакаться?! Нет! Вот и иду я впереди, под великой хоругвью, булава на плече, смотрю орлом. Великий князь, чего и говорить! Иду и думаю: ну что, Цмок, взял?! И не возьмешь, пока до места не дойду, потому что так господари не поступают, господари один на другого исподтишка не кидаются, они свою честь берегут. Так и мы с тобой, Цмок: если я уже сказал (первым сказал!), что я иду на старые вырубки и буду там с тобой честно биться один на один, так ты меня там и жди, готовься! Ты же не хлоп! Вот хлопы, этим только дай…
Да, точно: хлопы! Вот мы заходим уже в Комарищи, на предпоследний наш привал перед Зыбчицами. Там, как и раньше везде, тоже только один пепел, брагу они нам уже давно не выставляют…
Нет, брага есть! О, пан Репа говорит, это, Панове, неспроста: двойная брага, восемь бочек, к чему это?
Ясное дело, к чему: ждут, чтобы мы на радостях конца похода перепились, а они тогда на нас ночью накинутся и замесят всех до единого в дрыгву. Ладно! Мы тогда недолго посовещались и сделали вот как: расстелили прямо на земле уже какой у нас был стол, закуски было небогато, но зато вышибли все восемь бражных крышек и вроде бы как будто очень весело попировали, потом как будто совсем пьяно полегли, как будто бы без всяких караулов, стемнело, ночь пришла, наши затихли петь, лежим, как будто крепко спим, ночь темная, все небо в тучах…