Все рассмеялись, послышался протестующий голос поручика.
— Господа, я бы попросил…
Но его снова перебили.
— Да нет, господа, вы снова меня не так поняли. Я имею в виду даже не… скажем так, бросающуюся в глаза свободу манер. Этим отличается и Молчун. Вопрос в другом. Все мы, в том числе, кстати, и Молчун, и даже профессор, все равно реагируем на то, что рядом с нами находятся женщины. Своей речью, поведением, в конце концов, тем, что в присутствии дам мы воздерживаемся от употребления некоторых выражений, обсуждения тех или иных тем. Это же естественно. Такова наша мужская природа. А вот князь… — И он замолчал.
Некоторое время у костра царила тишина, чувствовалось, что каждый заново переосмыливает кое-какие штрихи в поведении князя, на которые раньше не обращал особого внимания. Потом кто-то удивленно сказал:
— А ведь верно, господа… Похоже, он просто вычеркнул женщин из своей жизни.
У Тесс от этих слов упало сердце. Может быть, поэтому она не заметила, как у ее плеча выросла могучая фигура…
— Что вы здесь делаете, ваше высочество? — тихо спросил низкий голос.
Тесс вздрогнула и почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, но широкая мужская ладонь, на которую она, наверное, смогла бы усесться, будто на табурет, мгновенно подхватила ее под локоть, и тот же голос произнес:
— Прошу прощения, но вам лучше вернуться в дом.
Рука, державшая Тесс под локоть, развернула ее, и она обнаружила, что идет по садовой тропинке к дому священника. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, глаза ничего не видели, но Тесс каким-то чудом дошла до крыльца и даже ухитрилась, ни разу не споткнувшись, подняться по крутым ступенькам. У самой двери девушка на мгновение замерла и, чуть повернув голову, бросила быстрый взгляд через плечо. ОН стоял внизу и спокойно смотрел на нее. При свете звезд невозможно было различить выражение его лица, но она готова была поклясться, что он улыбается. И эта улыбка зажгла в ее душе огонек надежды. То, о чем говорили офицеры у костра, просто не могло быть правдой.
Когда она забралась под одеяло, Атьяна, которую мать положила рядом с ней, потому что кроватей в доме на всех не хватало, зашевелилась, придвинулась к ней и зашептала на ухо:
— Где ты была? Маменька ужасно сердилась.
Тесс обмерла. Ей вдруг вспомнилось, что, когда она пробиралась через комнату, не думая ни о чем, кроме своего приключения, мать даже не окликнула ее. Девушка приблизила губы к уху сестры.
— И что?
Та хихикнула.
— Ничего, она высунулась в окно, фыркнула, а потом наказала нам немедленно спать.
* * *
Выехав из леса, вахмистр остановил коня. Впереди виднелись окраины Катендорфа. Он несколько мгновений рассматривал из-под ладони освещенный закатным солнцем город, сплюнул, покосился на свои плечи, где темнели следы от недавно споротых погон, поднял к глазам культю, которая уже немного зажила, но выглядела страшновато из-за белой кости, торчащей наружу. Вахмистр еще несколько минут оставался на месте, размышляя над тем, что он задумал, и перед мысленным взором снова возникли золотистые косы. Он тронул коня.
У въезда в город его остановил «народный патруль» — дюжий мастеровой в кожаной куртке и с кобурой барабанника на широком поясе да еще пара каких-то типов со штуцерами.
— Стой, кто таков?
Вахмистр отвел глаза в сторону и тихо выдавил:
— Мне в Губкомод.
Мастеровой окинул его сумрачным взглядом, посмотрел на следы от погон, лампасы и фуражку без кокарды, демонстративно плюнул на землю и, презрительно скривив губы, с ехидством осведомился:
— Уж не в освободительном ли походе поранился, казачок?
Вахмистр угрюмо молчал. Мастеровой, не дождавшись ответа, продолжил:
— Ты чего, думаешь, что тебе там ручку подлечут?
Казак дернулся, но мастеровой предупредительно положил руку на застегнутую кобуру, а двое других торопливо скинули штуцера с плеч. Вахмистр понял, что одной рукой ему с ними не управиться. Он тоскливо оглядел караульных и глухо повторил:
— Мне надо в Губкомод, соратники.
Тут вылез еще один, со штуцером.
— Какой я тебе соратник, казачья харя?
Но старший перебил:
— Погоди, Драп… Значит, в Губкомод, говоришь? Ну что ж, это мы тебе устроим. Даже проводим, только вот с лошаденки-то слазь. Пешочком пойдешь, с нами.
От панибратского «лошаденки» по отношению к боевому коню вахмистра передернуло, но он покорно перекинул ногу через луку седла и соскользнул на землю. Мастеровой довольно хмыкнул, подхватил поводья и потянул коня за собой.
Не успели они войти в фойе бывшей гимназии, в которой располагался Губкомод, как к парадному крыльцу здания под охраной двух броневиков подкатил открытый автомобиль. Мастеровой засуетился, отталкивая вахмистра к стене и угрожающе бормоча:
— Стой тихо, сам соратник Птоцкий пожаловали.
Но вахмистра как будто какая-то сила потянула вперед. Он оттолкнул мастерового, который от неожиданности врезался спиной в стену, и рухнул на колени.
— Ваш скродь, дозвольте слово молвить!
Застигнутый врасплох «соратник» застыл на месте уставившись на блестевшее от пота лицо казака.
— Ну, говори.
— Ваш скродь, я знаю, где сбегший суверен.
Глаза «соратника» расширились.
— Точно? Откуда?
Вахмистр на мгновение стушевался.
— Я… это…
Но «соратник» не дал ему закончить. Он резко выбросил руку вперед и, указывая на культю, громко спросил:
— Это сделал человек высокого роста, одетый в генеральскую шинель?
Вахмистр судорожно сглотнул и, кивнув, севшим голосом ответил:
— Да.
Птоцкий приблизил к нему свое лицо с лихорадочно блеснувшими глазами и хрипло спросил:
— Имя? Ты знаешь его имя?
Вахмистр попытался ответить, но почувствовал, что от этого взгляда у него в глотке пересохло и он не может произнести ни слова. А потому только судорожно кивнул. Соратник Птоцкий выпрямился, повернулся к кому-то, находившемуся у него за спиной, и, подбородком указав на вахмистра, все еще стоящего на коленях, приказал:
— Этого — ко мне в кабинет.
* * *
— Это все ты видел собственными глазами?
— Все, все, как есть все! — и крестьянин, в подтверждение своих слов, начал истово осенять себя святым кругом.
Князь встал, обошел вокруг стола и, наклонившись, несколько картинно обнял крестьянина и прижал к груди.
— Спасибо тебе, добрый человек. Господь и суверен тебя не забудут.