Майор задумался.
— Путь на запад отсюда только один — по левобережью, а уж его-то Птоцкий перекроет намертво. Прорываться с боем опасно. Шальная пуля, и… Значит, варианта два — либо нелегальный переход, либо отступить и попытаться добраться до места кружным путем, с востока, — он замолчал.
Пилот понимающе кивнул. Второй вариант был гораздо хуже. По многим причинам. Во-первых, психологическая: после триумфального шествия по Приречному тракту — суетливое бегство. Во-вторых, они оба сильно сомневались в способности Комитета содействия возвращению суверена на престол еще достаточно долго сохранять единство и придерживаться уже утвержденных решений. Кроме этого, было много «в-третьих», «в-четвертых», «в-пятых»… Короче, второй вариант мог быть принят к исполнению только в самом безвыходном случае.
— Вообще-то у меня есть одна мысль, — задумчиво протянул пилот.
Майор живо повернулся к нему. Пилот усмехнулся.
— Видел на площади шапито?
— Здесь это называется балаганом, — медленно сказал майор, в его глазах вспыхнула искра понимания.
Они отвернулись друг от друга, каждый мысленно разбирая этот вариант, потом пилот поднялся и, бросив через плечо: «Пойду познакомлюсь с хозяином цирка, то есть балагана», направился к калитке. Майор еще немного посидел, снова и снова прокручивая преимущества и сложности варианта, потом, хмыкнув, встал и пошел к дому.
* * *
Господин Готлиб происходил из цирковой семьи. В юности он был неплохим акробатом и ему пророчили блестящую цирковую карьеру. Но когда ему исполнилось двадцать два года, он, молодой красавец, закрутил интрижку с одной из своих смазливых поклонниц, на его беду оказавшейся дочерью самого крайнц-президента провинции. Экзальтированная курсистка, придумавшая себе безумную любовь, бежала из родного дома, чтобы таскаться по стране за предметом своей, как ей тогда казалось, возвышенной страсти. Отец господина Готлиба, тоже акробат да, кроме того, удачливый антрепренер, сколотивший на родине неплохую труппу, особо не препятствовал сыну. За циркачами всегда тянулся шлейф романтических страстей. Но когда зарядили осенние дожди и до курсистки дошло, что зиму ей придется провести либо в промозглой палатке из грубой парусины с крохотной чугунной печкой, либо вообще трясясь по разбитым дорогам в неотапливаемом фургоне, юная влюбленная отбросила свои романтические представления о праздничном цирковом житье-бытье и потребовала, чтобы ее доставили под крылышко к папочке. Вот тут-то и выяснилось, кто у нее папочка.
Старый акробат верно рассудил, чем может кончиться романтическое приключение взбалмошной девицы для их семейного предприятия, и, посадив виновницу всех проблем на ближайшую почтовую карету, прямым ходом рванул к восточной границе. Прав ли он был, предпринимая такие радикальные меры предосторожности, — этого так никто и не узнал. Во всяком случае, ни один из артистов даже не попытался оспорить его решение. Тем более что на новом месте публика, зрелищами не очень избалованная, на представления валила валом. Антреприза Готлиба постепенно пошла в гору, глава предприятия прикупил зверинец, карликов, обзавелся новомодными механическими игрушками под названием велосипед, но тут в одночасье скончался от удара.
Дело по наследству перешло к Готлибу-младшему. Тот сразу повел дела умело, еще больше расширил программу и совсем уже вплотную подобрался к голубой мечте отца — открыть постоянную антрепризу в собственном здании в столице, как вдруг грянула вся эта напасть.
Сначала у людей исчезли деньги, затем по столице прокатилась волна национализации, потом начались аресты среди обеспеченных людей, и господин Готлиб решил не искушать судьбу. Однажды утром артисты с остатками зверинца погрузились на поезд и отбыли в восточном направлении.
Зима оказалась трудной. У внезапно обедневших людей денег на цирк не осталось. Те из артистов, кто мог работать самостоятельно, разбежались по базарным балаганчикам с одним-двумя номерами или подались в мелкие бродячие труппы. Остались лишь дрессировщики, воздушные гимнасты, а из остальных — только совсем уж старики. Временами господина Готлиба даже охватывало отчаяние. Денег, выручаемых за представление, хватало только на оплату переезда к новому месту да на солому для животных. Зрители расплачивались за билеты продуктами, поношенными вещами, керосином, воском и еще черт-те чем. Антрепренер вынужден был крутиться как белка в колесе, меняя валенки на сено, свечи на мыло, а полотно на конину. Единственное, на чем сходились и владелец и артисты, так это то, что в столице было бы неизмеримо хуже. Но к весне они добрались почти до хребта. Здесь народ был позажиточней, да и репрессии еще не развернулись в полную силу. Так что стало полегче. Они уже могли себе позволить задерживаться в городах на неделю-полторы, в то время как зимой выбирали всю публику за два-три сеанса. А может дело было в том, что тяжелая зима осталась позади и людям просто захотелось праздника. Проверять, так ли это или нет, господин Готлиб не собирался. Раз чем дальше на восток, тем лучше у них шли дела, значит, и продолжать следовало в том же духе. Во всяком случае, следующим крупным пунктом назначения у антрепренера значился Катендорф.
Все утро господин Готлиб провел вместе с кассиром, который по совместительству был и казначеем, и билетером, иногда еще и униформистом. Что, впрочем, никого в антрепризе абсолютно не удивляло. Поскольку практически все артисты работали кто за носильщиков, кто за такелажников, а отработав свой номер, каждый быстренько скидывал трико или парадный костюм и облачался в уже изрядно потертую униформу. За последнюю неделю цирк заработал очень даже ничего, но только по меркам прошедшей зимы. И вот они с кассиром все утро, отчаянно споря, раскидывали выручку по неотложным тратам. К обеду оба изрядно утомились, так и не придя к единому решению. Несмотря на возросшую выручку, финансовые дела обстояли хуже некуда. За зиму все пообветшало, костюмы окончательно износились, последние скудные финансовые резервы были исчерпаны за прошедшую неделю, когда пришлось два раза приглашать ветеринара к заболевшей зебре.
Господин Готлиб еще раз пробежал глазами исписанные листки, на которых пытался и так и эдак прикинуть, как распределить имеющиеся деньги, потом вздохнул, отшвырнул бумаги и пододвинул к себе стакан с жидким морковным чаем. Кассир все сидел, уставившись на свои записи сквозь висящее на самом кончике носа старенькое пенсне и морща лоб.
В дверь постучали. Антрепренер удивленно вскинул брови и пробурчал под нос:
— Кого это там принесло?
Стук в дверь не обещал ничего хорошего. Небось приперся кто-нибудь из артистов, начнет орать и стучать кулаком по столу или, наоборот, пустит слезу или хлопнется в обморок — подай им продуктов, новый костюм или еще что-нибудь столь же неотложное. Денег у антрепренера давно уже не просили. Бесполезно. Так что господин Готлиб поморщился и хрипло выкрикнул:
— Ну кто там?
Дверь отворилась, и, к удивлению антрепренера, посетитель был ему совершенно незнаком. Это был высокий, худощавый молодой человек, одетый в укороченную кожаную куртку, поношенные, но еще очень приличные галифе и чистые сапоги, старательно смазанные салом. Посетитель сдернул с головы картуз, улыбнулся, словно извиняясь за вторжение, и смущенно произнес: