И зимы ледяные лапы, вонзаясь в сердца людей,
влекут за собой длинные темные ночи,
а бледно-костлявое прикосновение смерти снова…
— Поэзия? Ну ты совсем уже…
Пожал плечами:
— Мой клоунский костюм в стирке с тех пор, как ушла Элли. — Провел пальцем под носом, стирая каплю. — Знаешь, что было забавно на похоронах Алберта Пирсона? Единственный человек, которого я знал, был мертв. А в чем суть? Мы все сейчас мертвы, даже я. Я просто еще не перестал двигаться.
Кухонные часы негромко тикали на стене. Шеба стонала и дергалась на волосатом кресле-мешке из шотландки, а из хозяйской и гостевой комнат доносилось приглушенное похрапывание. Я сидел в гостиной, смотрел на сад за окном. Острые грани исчезли, приглушенные восьмидюймовым слоем снега, который все падал и падал с бледного неба. Нахохлившаяся малиновка, усевшись на бельевую веревку, покрывала проклятиями всех, кто мог ее услышать, — защищала свою территорию.
Ни Генри, ни доктор Макдональд не появлялись, и я решил устроиться на кухне. Сидел, листал папки с делами, размышлял о Мишель, Кети и Ребекке, слушал, как часы нарезают день на тонкие острые кусочки.
И мой кофе был холодным.
Что делать с Итаном Бакстером? Ничто не учило этого мелкого злобного ублюдка… Ну так завтра утром он получит урок, который никогда не забудет.
Наверное, пришло время, чтобы с Итаном произошел несчастный случай. Затащить его в безлюдное место да и пустить пулю между глаз. И покончить с этим дерьмом раз и навсегда…
Кажется, об этом стоило подумать.
А как только разберусь с Итаном Бакстером, нужно будет разобраться с миссис Керриган. Четыре штуки сегодня к середине дня… Даже если бы я имел четыре штуки — а у меня их не было, — каким бы образом я передал их отсюда? Не говоря уже об оставшихся пятнадцати.
Откуда, черт возьми, мне взять девятнадцать тысяч фунтов?
Это, словно груз, давило мне на грудную клетку, прижимая спиной к спинке стула.
Давай-ка сконцентрируемся для начала на тех вещах, которые можно выполнить, а потом начнем беспокоиться об остальном.
Отдать четыре штуки сегодня было невозможно — паром приходит в Абердин завтра в семь часов утра. Я, конечно, могу замутить что-нибудь в аэропорту Самбург, [77] потрясти удостоверением и заявить, что должен улететь по срочной служебной необходимости. Но какой в этом смысл? Нестись домой, успеть и — здравствуйте-пожалуйста, мы вам сейчас ноги ломать будем. Да пошли они…
Дом в развалинах, машина не стоит клейкой ленты, которая держит задний бампер, и ничего не осталось из вещей, которые можно было бы продать. Ничего — все сгинуло. Конечно, если взять кое-кого из извращенцев и дилеров за лодыжки и хорошенько потрясти, то, может быть, и удастся вытрясти пару штук. Но как, черт возьми, я найду все девятнадцать тысяч фунтов?
И тут мои губы растянула улыбка. Ведь явно Итан Бакстер не жил за уровнем бедности, а? Совсем нет. Итан Бакстер водил «мерседес». Итан жил в прекрасном большом доме в Каслвью. Итан конечно же заслужил хорошую взбучку, но почему бы вместе с угрозами не выжать из него немного деньжат?
Ублюдок явно этого заслуживал. И я очень даже уверен, что, будь перед ним выбор — безымянная могилка или пожертвование, — он просто ухватится за шанс помочь старому другу.
Да я просто услугу ему окажу.
Столь замечательное рационализаторское предложение требовало свежей чашки кофе.
Едва я успел залить в чайник воды, как в дверь кто-то забарабанил.
— О’кей, о’кей, иду.
Барабанить не прекращали.
Я распахнул дверь.
Зима заявила свои права на Сколлоуэй. Крыши были покрыты толстой белой коркой, а сады почти похоронены под снегом. В проходе стоял Арнольд Берджес в потертых желтых веллингтонах, [78] увязших по щиколотку в снегу, в поношенном оранжевом комбинезоне, стеганой куртке и вязаной шапке на голове. Глаза прищурены, борода торчит в разные стороны.
Я загородил вход:
— Арнольд.
Он, закусив верхнюю губу, сжал руки в кулаки:
— Она была жива. — Дыхание вырывалось у него изо рта и облаком стояло над головой. Воняло перегаром.
— Вы приехали сюда на машине? Это ведь…
— Она была наша малышка, и мы любили ее.
— Мистер Берджес, я понимаю, что это очень трудно…
— Лорен уже никогда не будет сама по себе, правда? Теперь она все время будет «Лорен Берджес, третья жертва Мальчика-день-рождения». Как будто не было ее детства, всего того времени, что мы жили вместе. Мы просто время убивали до тех пор, когда ублюдок похитил ее.
Берджес сунул руку в куртку и вытащил дешевый таблоид.
На первой странице фотография Лорен — весело улыбающейся, с карнавальной шляпкой на голове, волосы торчком. Под фотографией подпись: «ТЕЛО ЖЕРТВЫ МАЛЬЧИКА-ДЕНЬ-РОЖДЕНИЯ ВЫКОПАНО В ОЛДКАСЛЕ».
Чертовы придурки из криминального отдела Олдкасла не смогли бы держать рот закрытым, даже если бы в канализационный септик танк попал.
— Простите. Мне правда очень жаль.
Берджес посмотрел в сторону, моргнул, затем снова полез в куртку и вытащил пухлый фолдер. Протянул его мне. На синюю поверхность упало несколько снежинок. Я взял его, сунул под мышку.
— Прочитайте. — Он выпрямился и вздернул подбородок. — Прочитайте это, и вы поймете, кем наша Лорен на самом деле была. Она не была просто какой-то жалкой жертвой.
— Вы должны позволить полиции заниматься своим делом, мистер Берджес. Мы его найдем и остановим. И он заплатит за все, что сделал с Лорен и… — И со всеми остальными. — И что бы ни случилось, он живым предстанет перед судом. Ублюдка протащат перед всеми, он будет признан виновным и получит пожизненное. А потом, я уверен, не пройдет и шести месяцев, как в тюремной прачечной кто-нибудь вырежет ему глаза и отрежет яйца. И тогда мы устроим гигантскую вечеринку.
Берджес пристально посмотрел на меня, затем, кивнув, сделал шаг назад:
— Когда я был вчера на работе, они послали кого-то к нам домой, сунули камеру в лицо Даниэль и поинтересовались, как она себя чувствует, узнав, что где-то выкопали ее дочь…
Еще до того, как кто-либо из официальных лиц побеспокоила: сообщить Берджесу и его жене, что мы нашли останки Лорен.
— Мне очень жаль.
— Да, вам должно быть очень жаль. — Берджес повернулся и пошел по дорожке, разгребая снег резиновыми сапогами.