– Что с тобой? – спросил я, заставив его поднять лицо.
– Ник, – сказал он почти с мукой, – я не люблю воевать. Я офицер, но я не люблю воевать.
– Только сумасшедшие любят войну как процесс, – сказал я.
Эрвин нахмурился, подумал и ответил:
– Да, верно. Но я люблю решать боевые задачи. Минимум времени, минимум жертв.
– И ты делаешь это хорошо, – сказал я. – Но почему ты сейчас об этом заговорил?
– Потому что придётся воевать. С мантийцами.
Лицо Эрвина на этих словах приняло странное выражение; это определённо не был страх перед врагом, но это был страх. Я почувствовал смутную тревогу. «Чёртовы политики, – подумал я. – Они флиртуют, сулят друг другу уютные клетки и хорошие должности, а верные честные люди пойдут ненавидеть и умирать за них… И я сам – тоже политик. Что за дрянное занятие».
– Я надеюсь, что воевать не придётся, – сказал я. В эту минуту я действительно надеялся.
Эрвин наклонил голову к плечу и вопросительно моргнул.
– Пока что Неккен планирует только акции устрашения и имиджевые стычки, – объяснил я. Это вовсе не обязательно выльется в большую войну. Союз Двенадцати Тысяч – не то государство, которое можно легко мобилизовать и повести в мясорубку. Возрождение Легиона вряд ли изменит положение дел.
Кажется, Эрвин мне поверил.
Я бы сам хотел верить в это.
…Эрвин протянул руку и провёл пальцем по моему лицу, по брови, потом через висок к ободку уха. Я повернулся к нему, потянулся за рукой. Эрвин улыбнулся, уселся, откинувшись на подушки, и затащил меня к себе на грудь. Стал меня гладить то кончиками пальцев, то всей жёсткой ладонью по плечам, груди, животу. От этого хотелось мурлыкать. Но глаза закрывались… Я потёрся об него и попросил:
– Не надо, я сейчас не хочу.
– Это не эротический массаж, – сказал Эрвин назидательно, – это реабилитационный. Для первичной релаксации. Только когда его делают, не обнимаются. Обычно.
Я засмеялся.
– Ты не смейся, – сказал Эрвин. – Ты спи.
…Я неромантичен. Я даже подростком не верил в великие любови. Зато верил, что по натуре я одиночка, не из тех людей, которые создают семьи. Темперамент позволял мне годами обходиться без личной жизни, потому не было и повода усомниться в вере. Я представлял, что у меня будет несколько романов, более или менее бурных и продолжительных, потом я стану старше, и романы закончатся, а потом, если я не хочу доживать век никчёмным стариком, лучше побыстрее сгореть на работе.
Это детское убеждение не покидало меня и в первые три недели путешествия на «Тропике». Я был счастливцем, которому довелось любить так сильно и разделённо, но я помнил, что однажды это закончится – потому что всё заканчивается.
В ночь, первую после возвращения, я допустил мысль, что может быть по-другому.
Напоследок Николас всё же открыл список литературы, который Доктор дал ему перед отлётом. Прямой необходимости в этом чтении не было. Николасом руководило то ли чувство ответственности перед Зондером, то ли простое любопытство. Он не верил, что все эти мегабайты текста – новейшие научные статьи, старые отчёты военных психологов, воспоминания ветеранов – способны пролить свет на то, что происходит сейчас. Сам же Доктор сказал, что мантийские интриги выше человеческого понимания, а Доктор был одним из лучших специалистов. Чем дольше Николас размышлял о словах Эрта Антера, тем больше сомневался в том, что мантийского агента – элитного агента, ученика величайшего мантийского учителя! – действительно могли перевербовать. Слишком тёмная получалась история. На Циа никто до последнего времени даже не догадывался о существовании этого интервента, природного мантийца, и тем более о том, что кто-то самодеятельно, втайне от всех, ведёт с ним идеологические беседы. Что за доморощенный философ такой только выискался, проповедник… Поглядеть бы на него. Интересный человек, если он, конечно, действительно существует. «А что мы имеем на деле, – думал Николас. – Мы имеем полное отсутствие признаков классической интервенции, странный интерес, который мантийские разведчики к нам проявляли… и странную откровенность председателя Комитета Коррекции. Зачем вообще Антер доложился Йеллену о провале? О собственном, фактически, провале? Ведь прежде всего этот агент был (если он вообще был, чёрт побери) его сотрудником, и только потом – учеником Сана Айрве. Уж точно не из дружеского расположения Эрт Антер это рассказывал…
Кто и кого здесь пытается дезинформировать?
Мне нужно обсудить это с Доктором, – решил Николас, но не сейчас, а позже. Сейчас у меня нет даже догадок – одни сомнения. А интригу, сплетённую председателями мантийских комитетов, я не пойму. Любопытно, подумалось ему, неужто Йеллен всерьёз решился на игру с аллигаторами? Впрочем, он о себе очень высокого мнения…
Если агент на Циалеше – не миф, – пришло Реннарду в голову потом, – то его целью может быть вовсе не интервенция. На кого он работает? Что, если всё немного проще? Элитному агенту – особую миссию. Провалить интервенцию по стандартной схеме, подточить авторитет Сана Айрве, пустить пыль в глаза директорам Неккена. И получается, что агента действительно перевербовали. Только, конечно, не люди Циалеша, а древний могучий мантиец Эрт Антер, целящий свалить мантийца ещё более древнего и могучего.
А ведь он наверняка воевал, – подумал Николас. – Шестьдесят лет назад Эрт Антер уже работал в Комитете Коррекции. На время войны агенты Комитета стали офицерами, «тренерами» мантийских «спортсменов». Фронтовик, ветеран… Сотрудники аппарата внешнего влияния умеют имитировать такую агрессию, какая и людям-то не всегда удаётся.
А мы – между двух огней, двух великих зол, готовых сойтись в новой схватке. Нет, мы не станем случайной жертвой, станем неслучайной, из нас хотят выковать смертоносное остриё, но что это изменит для нас? “Звёздный легион”, – сказал Йеллен. Но легионеры не были пушечным мясом, они не шли в бой первыми, где ещё в истории сыскать такую воинскую часть, где каждый солдат – уникальная ценность… Звёздного легиона больше не будет. Акена может сколько угодно играть в звания и титулы времён своего деда. Молния не бьёт дважды в одно место, и дух не возвращается в оболочку, которую однажды покинул».
Николас оценил ход собственных мыслей и поморщился с кривоватой усмешкой. Не стоило вообще об этом думать. Он потёр лоб, зажмурился, разожмурился и вернулся к списку книг.
«Мы скованы собственной психофизиологией, – думал он, – пролистывая файл с названиями, мы не способны вообразить мышление существа, лишённого инстинктов. Вернее, мышление как раз можем, потому что сами обладаем рацио. Но эмоциональный мир остаётся тайной за семью печатями, а именно там рождаются побуждения, которые рацио обслуживает…»
Он полулежал в кресле с планшеткой на коленях. Верхний свет в каюте был выключен, горели только торшеры. На голографическом потолке колыхались сумеречные ветви деревьев, порой меж ними проглядывали звёзды и луны. Программа показывала вечер обратного двулуния на Циалеше, когда Старшая луна убывает, а Младшая растёт… Эрвин ушёл в спортзал корабля тренироваться. Без него было пусто и как-то до неуюта просторно, словно он занимал собой большую часть пространства. Николас откинул голову, посмотрел в иллюзорное небо и вздохнул.