– Я знаю. – Вдруг вспомнился мне Никита. Я радовалась даже просто тому факту, что видела его вдалеке. – Я знаю, Оля. Но я всегда думала, что ты очень гордая. И такие отношения не для гордых людей. Я бы так не смогла, – призналась я, закусывая губу.
– Гордой… Гордость? Что значит гордость? – усмехнулась она, вытирая новую дорожку слез, а я делала вид, что не замечаю этого. – Ты знаешь, какой я гордой была раньше? Какой высокомерной, заносчивой? Меня не зря многие называли просто сукой. И они были правы. А потом… Иногда мне кажется, что жизнь постоянно чему-то учит меня. Словно я когда-то что-то неправильно совершила, а теперь расплачиваюсь за это. Когда умерла Инка, во мне что-то сломалось. Осталась только гордость. А когда я встретила Диму, ушла и гордость. Почему гордость – это так модно? Почему путают гордость с самоуважением? Если бы прежняя Оля услышала это, она не поверила своим ушам, – со смешком добавила девушка.
– А ты пробовала стать самой собою? – спросила я.
– А я и не хотела. Мама пыталась как-то отправить меня к психологу, но я наотрез отказывалась от него. И Денис отказывался от любой помощи, хотя Лера – ты ведь знаешь его мать? – за него переживала жутко. Внешне он смог оправиться и вновь стать самим собой уже к началу учебного года, но я точно знаю, что это было и остается всего лишь маской. Ему пришлось сделать это. Чтобы выглядеть хорошо в глазах семьи, не беспокоить мать, не волновать отца, деда и всех своих друзей – он всегда о нас заботился. – Ее голос почти перестал дрожать. – То, что ты пробудила в нем какие-то чувства, – это чудо. Поэтому, пожалуйста, Маша, не оставляй его, ладно?
Я несмело кивнула, чувствуя, что она постепенно успокаивается. У людей столько всего произошло, а я волновалась о собственном благополучии и о своей взаимной любви, проклятая эгоистка. И еще так трусливо отказалась от любимого человека. Или это не трусость, а гордость? Или гордость – это и есть трусость?
– Инки больше нет, – продолжала Князева, – хотя она иногда мне сниться в своем красивом платье около какого-то озера. Мы разговариваем, смеемся даже. Мне снится, что мы то сестры, то братья, – грустно улыбнулась Оля, делясь со мной самым сокровенным, – я не видела этого, а чувствовала. И она говорит, что нужно жить дальше. И ты живи дальше. Не верю, что это говорю я, – она вдруг коротко рассмеялась. – И все-таки рядом с тобой и правда тепло – ты горячая такая, как огонь. А мы с Дэном все время мерзнем. И Димка горячий… Очень.
– Оля, – позвала я ее по имени. – Знаешь, ты должна быть собой. Быть собой – порой настоящее испытание.
– Это страшно.
– Ты должна перебороть этот страх, – уверенно сказала я. – Иначе все будет не так.
– Что мне нравится в тебе, так это то, что ты всегда остаешься собой. Сначала раздражало, теперь я за это тебя уважаю.
Я только улыбнулась. Кажется, Ольга пришла в себя.
– Что ж, я пойду. Спасибо, Маша.
– За что? Это я должна благодарить тебя. За то, что все рассказала. И еще… Прости, что так вышло из-за Димки. Он мне хороший друг и не больше, – сказала я на прощание Оле очень смущенно. Все как-то так глупо… – Тот поцелуй… Да, он был, но именно он расставил все точки над i. Я люблю Димку – как друга. И я хочу, чтобы он был счастлив. Кто, если не он, заслуживает этого? Мне кажется, вы друг другу подходите.
Оля отошла на пару шагов от меня, кивнула серьезно, словно принимая к сведению, и не произнесла больше ни слова – только негромкое «пока», когда уходила из квартиры, и неожиданное «береги себя», когда стала спускаться по лестнице. Я, молча проводив ее, заперла дверь. Наверное, мне стоило сказать, чтобы они обо всем рассказали Никите, но я подумала почему-то, что не имею права даже на советы – это только их дело, Олино и Димкино.
Но ее взгляд меня радовал: он перестал быть каким-то безнадежным и чужим, взглядом «правильной девочки», в котором нет-нет, но проглядывало что-то неуловимо хищное, и в нем пока еще очень слабо, но зажглись две звезды, излучающие такой же свет, как и искры глаз Димки. Только у него свет был импульсивным, резковатым, а у нее – мягким и женственно-приглушенным. Если Димка разглядит в Ольге Князевой что-то большее, чем просто девушку на ночь, то они и вправду будут отличной парой.
– Маша, это твоя новая подруга приходила? – спросила мама, выглядывая из своей комнаты. Там она живо обсуждала по телефону что-то «свадебное» с тетей Линой – мамой Насти.
– Ну-у-у, может быть, когда-нибудь мы и станем подругами, – туманно отозвалась я.
– Что-что? – не расслышала она.
– Да, подруга, – громко отозвалась я. – Мам, мне сейчас уйти надо срочно!
– Куда это еще? – неожиданно появился в прихожей братец – он по случаю собственной свадьбы и приближающегося медового месяца пошел в отпуск. Сначала я думала, что он, как и Настя, вчера он устроил себе мальчишник – по крайней мере, его не было ночью дома, а утром он пришел не выспавшийся, злобный и голодный, но, правда, трезвый как стекло. Однако на самом деле он был занят на работе.
– Надо мне! – не желала я посвящать во все старшего брата.
– Куда тебе все время надо? – рассердился он.
– Куда надо, туда надо, громила.
– Никуда ты не поедешь, – заявил Федька.
– И почему? – уперла я руки в боки.
– Тебе одной нельзя, – вдруг заявил он и, поняв, что что-то не то ляпнул, добавил шутливо, – ты людей распугиваешь.
Я только головой покачала и быстрым шагом направилась в свою комнату одеваться. В мозгах засела только одна-единственная тревожная противная мысль – найти Дэна и сказать ему «прости». И эта мысль громко тикала, как бомба замедленного действия, грозя в самом ближайшем будущем взорваться и убить идиотку Чипа.
Най-ти, най-ти, най-ти… Вот что слышала я в этом тиканье.
А вдруг… Вдруг он не простит меня из-за этого внезапного поцелуя с Димкой и из-за того, что я оскорбила Дениса своим никчемным поведением?
Нельзя было так вести себя. Нужно было утихомирить свою гордость и сначала во всем разобраться.
Я собралась буквально за пару минут. В результате брат почему-то не возжелал отпускать меня никуда одну, словно мне было три года, и повез меня к дому Смерчинских на своей машине. Мне хотелось, чтобы мой Дэн или хотя бы его родители были дома. Очень. Очень-очень.
Ну, пожалуйста! Я очень прошу, Господи!
* * *
Ольга вышла из дома Маши на хмурую, затянутую неказистыми серыми тучами улицу в совершенно смешанных чувствах. И зачем она только выложила этой шумной, вечно то улыбающейся, то смеющейся Бурундуковой все на свете, да еще и не сдержала слез, хотя так крепко запечатала их где-то глубоко еще давным-давно? Правда, стало внезапно легче, как будто бы она, Оля, общалась не с одногруппницей, которая никогда не вызывала у нее особой любви, а с самой настоящей феей, мягкой, понимающей и забравшей у нее едва ли не добрую половину боли.