– Твой парикмахер, – сказал дом.
Она вошла внутрь.
Порфир ждал, задрапированный складками мягкого джерси – последняя новинка парижского сезона. Его лицо, гладкое и спокойное, как полированное черное дерево, при виде ее раскололось в радостной ухмылке.
– Мисси, – проворчал он, – ты выглядишь как самопальное дерьмо.
Энджи рассмеялась. С досадой хмыкнув, Порфир шагнул к ней и с наигранным отвращением запустил длинные пальцы в ее шевелюру.
– Мисси была дурной девочкой! Порфир говорил ей, что это ужасные пилюли!
Энджи пришлось запрокинуть голову – Порфир был очень высок и, как она знала, невероятно силен. Этакая гончая на стероидах, как сказал про него однажды кто-то. Его безволосый череп являл собой неизвестную в природе симметрию.
– Как ты? – спросил он уже совсем другим тоном, нарочитая бравада отключилась, будто кто-то повернул выключатель.
– Прекрасно.
– Больно было?
– Да. Больно.
– Знаешь, – сказал он, легонько касаясь ее подбородка длинным пальцем, – никто никогда не понимал, что ты находишь в этом дерьме. Было такое впечатление, что оно даже улететь тебе не дает.
– И не должно было. Это вроде как ты одновременно и здесь и там, только не нужно…
– Что-то чувствовать?
– Да.
Он медленно кивнул.
– Тогда это был действительно дрянной кайф.
– Черт с ним, – ответила Энджи. – Я вернулась.
Снова ухмылка.
– Пойдем помоем тебе голову.
– Я только вчера ее мыла!
– Чем? Нет! Не говори мне! – Взмахами огромных ладоней Порфир погнал ее к лестнице.
В выложенной белой плиткой ванной парикмахер втер ей что-то в кожу головы.
– Ты в последнее время виделся с Робином?
Порфир уже промывал ей волосы холодной водой.
– Миста Ланье сейчас в Лондоне, мисси. Миста Ланье и я не разговаривать друг с другом в настоящее время. Сядь прямо.
Он поднял спинку кресла и обернул вокруг ее шеи полотенце.
– Почему? – спросила она, настраиваясь выслушать последние слухи «Сенснета», что было у Порфира второй специальностью.
– Потому что, – ровным голосом сказал парикмахер, тщательно зачесывая ей волосы назад, – он наговорил всем гадостей о некой Анджеле Митчелл, пока та была на Ямайке, наводя порядок в своей маленькой головке.
Этого она никак не ожидала.
– Гадостей?…
– А то, мисси.
Порфир принялся подстригать ей волосы ножницами, это было одним из его профессиональных бзиков: Порфир неизменно отказывался от лазерного карандаша, заявляя, что никогда к нему даже не прикоснется.
– Ты шутишь, Порфир?
– Нет. Мне бы он ничего такого не стал говорить, но Порфир многое слышит. Порфир всегда слышит. Он уехал в Лондон на следующее утро после того, как ты прибыла сюда.
– А что именно ты слышал?
– Что ты сошла с ума. Не важно, под кайфом или без. Что ты слышишь всякие голоса. Что психиатры «Сенснета» об этом знают.
Голоса…
– Кто тебе это сказал? – Она попыталась повернуться в кресле.
– Не мотай головой. Вот так. – Он вернулся к работе. – Не могу сказать. Доверься мне.
После отъезда Порфира еще несколько раз звонили – это рвалась сказать «привет» ее съемочная группа.
– Сегодня больше никаких звонков, – приказала она дому. – Эпизоды Тэлли я посмотрю наверху.
Отыскав в глубине морозильника бутылку «Короны», Энджи забрала ее с собой в спальню. Стим-модуль в тиковом изголовье кровати был снабжен студийного уровня дерматродами. Когда она уезжала на Ямайку, таких тут еще не было. Техники «Сенснета» периодически обновляли оборудование в доме. Глотнув пива, она поставила бутылку на столик и прилегла с тродами на лбу.
– Поехали.
В дыхание Тэлли, в плоть Тэлли.
«Как я могла заменить тебя? – удивилась она, захваченная физическим существом бывшей звезды. – Приношу ли я людям такое же наслаждение?»
Тэлли-Энджи смотрит вниз в увитую виноградом пропасть, которая одновременно и бульвар, поднимает глаза вверх на опрокинутый горизонт, скользит взглядом по далеким теннисным кортам. Над головой – «солнце» Фрисайда, осевая нить ярчайшего накала…
– Перемотай вперед, – приказала она дому.
В плавное сокращение мускулов и расплывчатое пятно бетона, Тэлли наматывает круги на велодроме с пониженной гравитацией…
– Перемотай вперед.
Сцена за обедом, натяжение бархатных бретелек на плечах, молодой человек напротив наклоняется через стол, чтобы подлить ей вина…
– Вперед.
Льняные простыни, рука между ее ног, пурпурные сумерки за стеклянной стеной, звук бегущей воды…
– Обратно. Ресторан.
Красное вино льется в стакан…
– Еще чуть-чуть. Стоп. Здесь.
Глаза Тэлли сфокусированы на загорелом запястье парня, а не на бутылке.
– Мне нужна распечатка кадра, – сказала Энджи, снимая троды.
Она села и отхлебнула пива, вкус которого странно смешался с призрачным вкусом записанного на стим-пленку вина Тэлли.
Внизу мягко зажужжал принтер. Энджи заставила себя идти по ступенькам как можно медленнее, но когда она добралась до принтера в кухне, изображение ее разочаровало.
– Можешь это почистить? – спросила она у дома. – Я хочу прочитать этикетку на бутылке.
– Выравниваю изображение, – ответил дом, – поворачиваю цель на восемь градусов.
Принтер заработал, поползла новая картинка. Не успел он отстрекотать, а Энджи уже нашла свое сокровище, свою медаль за победу над сном, отпечатанную коричневыми чернилами: «Т-Э».
У них были даже собственные виноградники, подумала она.
«Тессье-Эшпул СА» [51] – раскорячились по-паучьи буквы августейшего шрифта.
– Попались! – с вызовом прошептала она.
Сквозь рваные дыры в пластике, которым затягивали окно, Мона видела солнце. Слишком мерзкое место, чтобы тут оставаться, – особенно если не спишь и не торчишь. А сейчас как раз ни то ни другое.
Потихоньку выбравшись из постели, она поморщилась, когда ее пятка коснулась голого пола, и на ощупь нашла плетеные пластмассовые сандалии. Ну и грязная же дыра! Стоит легонько прислониться к стене, и столбняк тебе уже обеспечен. От одной мысли мурашки ползут по коже. А вот Эдди, похоже, это не волновало. Он настолько погружался в свои аферы, что вообще ничего вокруг не замечал. И всегда ему удавалось каким-то образом держать себя в чистоте, как кошке. Он вообще был по-кошачьи чистоплотен – ни пятнышка грязи под полированными ногтями. Она уже давно догадывалась, что большая часть ее заработка уходит на его гардероб, впрочем, ей и в голову не пришло бы протестовать. Ей было шестнадцать, звали ее Мона, у нее даже ГРЕХа не было, а один пожилой лох ей как-то сказал, что есть такая песня – «В шестнадцать лет, и неГРЕХовна». Это означало, что Моне при рождении ГРЕХ – Государственную регистрационную характеристику – в файлы не записали и документ не выдали, так что она выросла за рамками почти всех официальных инстанций. Мона знала, что вроде бы можно обзавестись ГРЕХом, если у тебя его нет, но подразумевалось, что для этого придется идти в какое-то заведение и разговаривать там с каким-то пиджаком – а это было довольно далеко от представлений Моны о хорошем времяпрепровождении или даже о нормальном поведении.