На одежду ушло полсотни. Пришлось прошерстить все восемнадцать вешалок в четырех магазинах – все, что имелось в пассаже, – прежде чем на что-то решиться. Торговцам не нравилось, что она меряет такую кучу вещей, но ведь у нее впервые в жизни было столько денег, которые можно тратить. Покончив наконец с покупками, она обнаружила, что давно уже наступил полдень. Солнце Флориды поджаривало тротуар, когда она пересекла стоянку с двумя пластиковыми сумками в руках. Сумки, как и одежда, были подержанными: на одной напечатан фирменный знак обувной лавки на Гиндзе, другая рекламировала аргентинские брикеты из переработанного криля. Мона шла и перетасовывала в уме покупки, выдумывая различные прикиды.
На противоположной стороне площади евангелист открыл свое шоу, врубив максимальную громкость, и почему-то с середины тирады – должно быть, разогревался до белого каления, прежде чем включиться. Голографический Иисус тряс рукавами белого балахона и гневно жестикулировал небу, потом пассажу, потом снова и снова небу. «Вознесение, – говорил он. – Вознесение грядет».
Машинальный рефлекс держаться от психов подальше погнал Мону в первый попавшийся проулок, и она обнаружила, что бредет вдоль выгоревших на солнце карточных столов с разложенными на них дешевыми индонезийскими симстим-деками, бэушными кассетами, цветными «занозами» микрософтов, воткнутых в кубики из бледно-голубого стиролона. Над одним из столов был прилеплен постер с изображением Энджи Митчелл, такого Мона еще не видела. Замерев, она уставилась на него голодным взглядом, впитывая сперва макияж и прикид звезды, потом стала рассматривать фон, пытаясь сообразить, где сделан снимок. Бессознательно погримасничала, подстраивая свое лицо под выражение лица Энджи. Не совсем улыбка. Что-то вроде полуусмешки, быть может, немного печальной. К Энджи Мона испытывала совсем особые чувства. Потому что – и лохи ей иногда говорили это – была на нее похожа. Как будто она ей сестра. Разве что нос другой – у Моны более курносый, – и у нее, у Энджи, нет этой несносной россыпи веснушек на щеках. Монина полуусмешка «под Энджи» стала шире, пока девушка рассматривала звезду, омытая красотой плаката, роскошью запечатленной на нем комнаты. Она решила, что это какой-нибудь замок. Вероятно, там и живет Энджи, конечно, в окружении бесчисленных слуг, которые о ней заботятся: кто-то же должен укладывать ей волосы и помогать с одеждой, видно ведь, что стены там сложены из больших валунов и у зеркал тяжелые рамы – сплошь золотые с листьями и ангелами. Возможно, надпись в нижней части постера и подсказала бы ей, что это за замок, но Мона не умела читать. Во всяком случае, никаких долбаных тараканов там нет, в этом-то она была уверена, – и никакого Эдди тоже. Мона опустила взгляд на стим-деки и ненадолго задумалась, не спустить ли на один из этих аппаратов оставшиеся деньги. Но тогда у нее не хватит на кассеты, и к тому же эти записи такие старые, некоторые даже старше ее самой. Вот, например, с этой – как ее там? – Тэлли; она была звездой, когда Моне исполнилось девять, что ли.
Когда она вернулась, Эдди ее уже ждал. Снял с окна пленку, напустив в комнату жужжащих мух. Эдди валялся на кровати, покуривая сигарету, а наблюдавший за ней в пассаже бородатый пиджак сидел на сломанном стуле, так и не сняв очки.
Прайор. Так он себя назвал, как будто имя у него отсутствует вовсе. Как у Эдди – фамилия. Ну у нее у самой фамилии тоже нет, если не считать Лизы, но это скорее просто еще одно ее имя.
Пока он торчал в сквоте, ей никак не удавалось понять, что он за птица. Оттого, наверное, подумала Мона, что он англичанин. Впрочем, и пиджаком его назвать трудно, во всяком случае, настоящим пиджаком, за которого она приняла его в пассаже. И здесь он не просто так, что-то у него на уме, только пока неясно, что именно. Порой он не спускал с нее глаз, смотрел, как она упаковывает вещи в принесенную им голубую дорожную сумку с надписью «Люфтганза», но в его взгляде она не чувствовала никакого зуда, никакого намека на то, что он ее хочет. Он просто за ней наблюдал, постукивая солнечными очками по колену, смотрел, как курит Эдди, слушал его брехню и говорил не больше, чем требовалось. Когда он говорил, обычно это было что-то смешное, но Мону сбивало с толку то, как он это делал: не понять, когда он шутит, а когда нет.
Мона собирала вещи, а в голове была такая легкость, как будто она дохнула стимулятора, но полный кайф еще не пришел. Мухи трахались на окне, ритмично ударяясь о пыльное стекло, но ей было плевать. Уехала, она уже уехала!
Застегнуть молнию на сумке.
К тому времени, когда они добрались до аэропорта, пошел дождь – флоридский дождь, теплые ссаки из ниоткуда. Раньше она никогда не бывала в аэропортах, знала их лишь по стимам.
Машина Прайора, взятый напрокат белый «датсун», была без водителя и всю дорогу оглашала салон лифтовой музыкой из четырех динамиков. Высадив их вместе с багажом на голый бетон у зала вылета, она укатила в дождь. Если у Прайора и была дорожная сумка, то где-то в другом месте. У Моны на плече висела ее «Люфтганза», а Эдди стоял возле двух черных чемоданов из кожи клонированных крокодилов.
Одергивая на бедрах новую юбку, Мона думала, удачные ли она купила туфли. Эдди явно наслаждался собой – руки в брюки, плечи приподняты, – показывая, будто он занят чем-то важным.
Ей вспомнилось, как она впервые увидела его в Кливленде. Он тогда приехал к ним на окраину посмотреть мотороллер, который продавал старик, до основания проржавевшую трехколесную «шкоду». Старик выращивал сомов в бетонных чанах, окружавших их грязный двор. Когда появился Эдди, Мона была в доме – в длинном просторном трейлере с высоким потолком, водруженном на бетонные блоки. В одной из боковин трейлера прорезали окна – прямоугольные дыры, заделанные поцарапанным пластиком. Она стояла у плиты, над которой витал запах помидоров и лука, подвешенных в сетках сушиться, когда почувствовала его присутствие в дальнем конце комнаты, почувствовала мускулы и широкие плечи, его белые зубы, черную нейлоновую кепку, которую он неуверенно комкал в руке. В окна било солнце, освещая голую убогую комнату, пол выметен, старик вечно заставлял ее подметать… но это было как надвигающаяся тень, кровавая тень, когда она услышала биение собственного сердца… а он подходил все ближе. Вот, проходя мимо, швырнул кепку на голый откидной стол, уже не робко, а так, будто жил здесь всегда, и прямо к ней, проведя рукой с ярким кольцом на пальце по масленой тяжести волос… Тут вошел старик, и Мона отвернулась, делая вид, что занята чем-то у плиты. «Кофе», – бросил старик, и Мона пошла за водой – наполнить эмалированную кастрюлю из отводной трубы с крыши; вода булькала, стекая сквозь угольно-черный фильтр. Эдди со стариком сидели у стола, пили черный кофе, ноги Эдди широко расставлены под столом, колени напряжены под выцветшей джинсовой тканью. Улыбался, жестикулировал, торговал у старика «шкоду». Мона вспоминала, как он все гнул свое. Мол, берет машинку, если у старика есть на нее лицензия. Старик встает, роется в ящиках. Взгляд Эдди снова нацелен на нее. Она вышла за ними во двор и смотрела, как он усаживается на потрескавшееся виниловое сиденье. Выстрел из выхлопной трубы, и черные собаки старика взрываются бешеным лаем. Едкий, сладковатый запах выхлопных газов от дешевого спирта, и рама дрожит между его ног.