— Ну-ка, — выставил вперед мизинец Лазарев, — цепляйся.
Сестра повторила его жест, после чего, держась за мизинцы, они хором произнесли заветное заклинание:
— Мирись-мирись и больше не дерись.
— А если будешь драться…
— То я начну кусаться, — закончила стишок сестра и расхохоталась, заливисто и звонко, будто колокольчиками взмахнули.
— Я пошел? — полуспросил, полусообщил Лазарев, глядя себе под ноги.
— Иди, — тихо проговорила сестра. — Только ты вернись, хорошо, братик?
— Я вернусь, обязательно. — Он шутливо потрепал ее за пухлую щеку, обдавшую пальцы ласковым теплом.
— Ты мне вместо отца, не забывай, — прошептала она.
— А ты мне вместо мамы, — признался он еще тише.
На мгновение оба взгрустнули, вспоминая рано ушедших из жизни родителей. Потом неловко обнялись и качнулись в разные стороны. Не сказав больше ни слова, Лазарев подхватил вещи и покинул квартиру.
Стаса Козлова мать кормила домашними пирожками.
— Фантастика! — пробормотал старший лейтенант, слегка заикаясь и натужно глотая очередной кусок. — Так бы ел и ел, не вставая из-за стола.
— Еще бы! Вон ведь как отощал, — вздохнула мать. — Лидка, что ли, не готовит?
— Лида готовит. Но у меня не всегда получается поесть вовремя.
— То-то и оно. Питаешься плохо, мотаешься туда-сюда по свету как неприкаянный. Разве так можно?
— Нельзя, мама, — согласился Козлов. — Но иначе не получается. Так уж я устроен.
— Вот и отец твой был такой же. Все служба-служба. Дослужился. И чем его родина наградила за это? Памятником со звездой?
— Не говори так. Папе бы это не понравилось.
— Да знаю, знаю. — Махнув рукой, мать уткнулась носом в платок и несколько раз шмыгнула носом.
Сказать ей что-нибудь ободряющее? Приласкать? Так ведь расплачется, а времени утешать ее нет…
Поблагодарив за угощение, Козлов выбрался из-за стола и направился в прихожую, чувствуя себя тяжелым и неповоротливым, как слон в посудной лавке. Он заскочил к матери по пути на аэродром и нарвался на эти распроклятые пирожки, последний из которых до сих пор стоял поперек горла. Оказывается, она сама собиралась сегодня наведаться к нему в гости. С пирожками. Хорошо, что Козлов ее опередил. Стояла бы, бедная, у запертой двери и гадала: куда это ее сынок запропастился?
Он обернулся, поцеловал следующую за ним мать в щеку:
— Все, мамуля. Мне пора. До самолета два часа, а нужно еще на регистрацию успеть.
— Значит, отдыхать, сынок?
— Отдыхать, мама. Море, песок, пальмы. Классика жанра.
— Зря ты все-таки своих не взял, — сказала она, окончательно поверив в легенду, сочиненную Козловым на ходу.
— У них дела, — туманно ответил Стас. — В следующий раз отдохнем все вместе. Мне теперь часто будут отпуск давать.
— Я так за тебя рада, — улыбнулась мать.
— Я тоже рад.
Козлов улыбнулся и почувствовал себя законченным подонком. То, что придумал этот мифический отпуск, правильно, спору нет. Но теперь получалось, что он летит к морю, а мать бросает в жаркой летней Москве одну. Сын называется!
— В следующий раз обязательно тебя приглашу, — пообещал он, не веря ни единому своему слову.
— Да что ты, что ты! — отмахнулась она сухонькой ладошкой. — Тебе о семье заботиться надо. Зачем я вам там, дура старая!
— И вовсе ты не старая, — возразил Стас, привлекая ее к себе, — и вовсе не дура. Самая умная, самая лучшая, самая добрая…
Получив по поцелую в каждую щеку, мать одновременно смутилась и разулыбалась:
— Ой, да ну тебя! Пирожков с собой возьмешь? Я заверну…
Она метнулась в сторону кухни, но Козлов ее удержал:
— Какие пирожки, мамуля? Там же трехразовое питание.
— А в самолете?
— А в самолете тоже кормят будь здоров.
Стас чмокнул мать в обе щеки, решительно распахнул дверь и поднял левую руку в прощальном жесте, застыв на мгновение у порога. Если ему суждено погибнуть, то он должен запомниться матери таким: улыбающимся, беспечным, бодрым.
Сержант Прохоров женат не был, детей не имел, мать схоронил еще в детстве, а потому проживал в двухкомнатной квартире вместе с отцом и старшим братом, который в настоящее время валил лес где-то в Сибири, а может, и рукавицы шил. Прохора это не колыхало. Брательника он недолюбливал за блатные замашки, за понятия, за презрение ко всем людям, кроме воров. Отца уважал. Может быть, даже любил, хотя в душе своей копаться Прохоров не любил. Не мужское это дело.
Сложив вещи, он отправился на кухню, где отец сидел с развернутой над столом газетой. Кухня была маленькая, с закопченными углами, пожелтевшим холодильником и занавесками, не менявшимися со дня похорон матери. Может быть, Прохор это выдумал, но занавески были пыльными и давно сменили белый цвет на серый. Некому было заняться наведением уюта в доме Прохоровых. Хозяйка умерла, а из мужчин толковых хозяев не получилось, вечно они были заняты своими делами.
С шорохом свернув газету, отец предложил попить чайку на дорожку и тут же, не дожидаясь ответа, подхватил чайник, булькавший на плите. Прохоров не стал отказываться, опустился на скрипучий табурет, обхватил чашку двумя руками, шумно потянул кипяток. Крякнул с наслаждением, не отдавая себе отчета в том, что копирует отца, который всегда пил чай именно таким образом.
Посидели рядышком, прихлебывая и крякая. Разговаривать особо было не о чем, да и незачем. Все и так было ясно: младший уезжает, старший остается. Бог даст, свидятся, нет — так нет.
— Печенье чего не берешь? — спросил отец. Как всегда, провожая сына в опасный путь, он делал вид, что ничего особенного не происходит. Ну, чаевничают мужики, что здесь такого особенного?
— Неохота, — буркнул Прохоров, то и дело окуная губы в обжигающе горячий чай.
Отец присмотрелся к его рукам, поставил чашку и поинтересовался, хрустя печеньем:
— Что у тебя с лапищами?
— А что такое? — прикинулся непонимающим Прохоров.
— Ты мне ваньку не валяй, — строго произнес отец. — Что с руками, спрашиваю? Все костяшки на кулаках ободраны. Опять кому-то мозги вправлял?
— Я не мозгоправ, батя.
— Справедливость восстанавливал?
— Я не судья, батя, — гнул свое Прохоров.
— В чем же тогда дело? — не отставал отец, который иногда становился на редкость въедливым.
— Соседке мойку менял. Вот и ободрал руки.
— Это о мойку? — усмехнулся отец. — Ты мне-то не ври! Или забыл, что врать нехорошо?