Арсений поморщился. Он ненавидел размышления, не ведущие к содержательным действиям. Следовало сосредоточиться на том, что они обсудили с Тони: что именно следует предпринять, чтобы пережить трудные времена.
«Если бы они были просто трудными! – подумал он, поднимаясь из-за стола. – Знал бы я тогда, что делать».
Тупиковыми они были, эти времена, вот какими. Смысл из них исчез. А как жить, когда не знаешь, зачем начинается каждый твой новый день?
Сегодняшний день, к счастью, был окончен. Но к сожалению, только в рабочей его составляющей. Арсений предпочел бы, чтобы и во всякой другой тоже, но ему предстояло еще заехать к Марине. Это было тягостно, но неизбежно.
Он вышел из своего кабинета – точнее, из своего прозрачного стакана – в общий зал. Когда снимал это помещение, то предполагал, что организует работу «опен спейс» – без перегородок. Но потом столы и стеллажи как-то сами собой расставились таким образом, что помещение превратилось в подобие лабиринта с сумасшедшинкой. Впрочем, ребят это не беспокоило – они мало обращали внимания на все, что находилось за пределами экранов, – и настаивать на своих дизайнерских идеях Арсений не стал.
Он подошел к Андрею с Томасом, они еще сидели у себя за столами и перебрасывались яростными репликами – спорили, попытался отправить их по домам, не встретил понимания – кажется, они даже не очень поняли, чего он от них хочет, попросил проинформировать его, чем закончится их руготня из-за нового приложения, получил довольно нахальное заверение, что он узнает обо всем первым, и вышел вон, как князь Гвидон из бочки.
Томасу уехать на год-другой будет несложно, он эстонец, а Андрею потребуется рабочая виза в Европу, если он решит, что переезжать надо именно в Европу, а не в США или в Австралию, и куда именно в Европу, кстати? Тоже вопрос. И с чего он взял, что переезжать придется всего на год-другой, что об этом свидетельствует? Ровно ничего. Сплошная неопределенность впереди, от этого и тяжесть на душе. И от этого тоже – так будет точнее.
Об этом Арсений думал, пока шел к машине. Сверкала незамерзшая река, дрожали в черной воде огни, светилась на другом берегу высотка на Котельнической набережной. Он вспомнил, как Майя смотрела на все это – во-он оттуда, из окна ресторана «В небе», – как говорила, что ее почему-то всегда завораживают огни на водной поверхности, в этом, наверное, есть что-то первобытное. И как она смотрела на него длинными темными глазами – не понятная ему ни в чем, притягивающая этой своей непонятностью и ею же держащая на расстоянии…
Арсений рассердился на себя за эти мысли. Он не мог дать ей того, что она ожидала, что ожидают все женщины такого типа – с юности придумывающие себе идеального мужчину, потом раз за разом переживающие горькое разочарование от того, что их идеал невоплотим в однообразной обыденности, требующие любви и только любви, а что она для них такое, эта любовь, если они никогда ее не видели и не знали?..
Он понял в ней все это, проверил свое понимание и не стал продолжать отношения. Может, это надо было сделать как-нибудь иначе, с объяснениями, но и то уже хорошо, что он сделал это вовремя, пока иллюзии не укрепились в ней.
И зачем же теперь вспоминать разлетающиеся спирали ее волос, и то, как они обвивали его пальцы, когда он целовал ее в прихожей своей пустой новой квартиры в день расставания? Надо было просто исчезнуть из ее жизни, она наверняка не стала бы звонить ему сама и на чем-то настаивать, но он дал эту слабину – последняя встреча и прочее неуместное, – и теперь вот лезут в голову эти спирали, обвившиеся вокруг пальцев, и глаза, похожие на какие-то камни, на аметисты, только очень темные, да, точно, именно на них.
Прогревать мотор «Рейндж Ровера» не было особенной необходимости, но Арсений долго сидел за рулем и смотрел на огни, отражающиеся в Москва-реке.
У него нет никаких причин держаться за все это – за этот город, где не осталось ни одного человека, которого он любил бы или который любил бы его, за свою работу, в которой он достиг многого и которую мог выполнять в любой точке земного шара, и дорожки света на любой реке одинаковы…
Что держит его здесь? Что вообще держит человека в жизни, когда все опоры утрачены и нет уже наилучшего строительного материала для них – молодости?
Включился телефон – Арсений увидел на дисплее Анин номер. Это его обрадовало. Аня была как раз той женщиной, рядом с которой отвлеченные вопросы развеивались вместе с дымом от ее сигарет. А точнее, вообще не возникали отвлеченные вопросы, на них просто не оставалось времени.
– Обещал позвонить и не звонишь, – сказала Аня.
– Обещал, значит, позвонил бы, – ответил Арсений. – Только что с работы вышел.
– Приедешь ко мне?
Не «куда едешь?», а «приедешь ко мне?» – точна, как снайперская винтовка! Он улыбнулся. И то сказать, почему ее должно интересовать в его жизни что-либо, кроме встречи с нею?
Он познакомился с Аней год назад и ни разу за год не пожалел о том, что это произошло. В ней не было ничего особенного, кроме, может быть, повышенной сексуальности, но то, что ее требования к нему ограничиваются этой приятной сферой, представлялось Арсению существенным достоинством.
Женщины начали у него появляться, когда он понял, что Марина отделилась от него окончательно. И, в отличие от того, как относился он когда-то к Марине, к ним, новым, он сразу стал относиться в соответствии со своими природными качествами, то есть отстраненно.
Аня в этом смысле оказалась идеальной женщиной, потому что никакой иной близости, кроме физической, не требовала. Она была художницей, кстати. Как и Майя.
Арсений покрутил головой. Аня ожидала ответа, из динамика доносилось ее дыхание – он расслышал, что она курит, – и следовало ей ответить, а не выстраивать какие-то невнятные параллели.
– Приеду, – сказал он. – Если ты спать еще не будешь.
– А что, так поздно собираешься?
– Боюсь, часа в два ночи, не раньше, – нехотя ответил он. – Есть еще кое-какие дела.
– Тогда не знаю… – протянула она. – Я вообще-то с фестиваля сегодня вернулась. С Берлинале. Устала сам понимаешь как. Ну и хотела пораньше залечь. Думала, составишь мне компанию. Во всех смыслах!
Аня засмеялась хрипловатым смехом, который будоражил его так, что, бывало, заставлял даже менять свои планы. Но не в этот раз. Сегодняшние его планы неотменимы, к сожалению.
– В другой раз обязательно, – действительно с сожалением сказал он. – Отдыхай, малыш.
Когда он научился этим пошлым словечкам? Мог ли он представить, что скажет «малыш» тридцатилетней любовнице? Он даже дочь никогда так не называл – выдумывал простые детские прозвища, как выдумывал для нее сказки, и они принадлежали только ей. И в Марине тоже была такая естественность, к которой ничто пошлое не приставало.
А к нему вот пристало, и как же быстро! Хорошо, что Аня этого не замечает.
Он ехал по набережной медленно, в неизбежной пятничной пробке, и когда в очередной раз останавливался, то снова и снова смотрел на огнистую рябь за парапетом.