Он объяснял, а она слушала и все больше умилялась.
Потом они оделись, вышли на улицу и торжественно закопали тайну в северном углу сада. Вместо фантика они зарыли распечатанное на принтере слово «Антипов», вместо бутылочного стекла — кусок чешского пивного бокала, оросили место захоронения вином, а остатки вина выпили прямо из бутылки, передавая ее друг другу и хохоча…
А потом Мишаня вспомнил про гуся, и они пошли к дому. На крыльце Елена поскользнулась, и Мишаня поддержал ее, и при этом у него было такое заботливое и сердитое лицо, что у нее защемило сердце…
…В это самое время, но уже в другом году, Волин вышел из домика на улицу. Телевизора здесь не было, не было и электричества. То, что наступил Новый год, он понял по писку наручных часов.
Стояла глубокая тишина, только потрескивали деревья на морозе. На заимке он был один…
Новогодняя ночь оказалась ясной и лунной. Вокруг было светло, как в городе. Все покрывало расплавленное серебро: ветви деревьев с огромными шапками снега, темные верхушки сосен, белые дорожки, убегающие в глубь тайги. Там, куда свет луны падал напрямую, снег искрился всеми гранями бриллианта. Было больно глазам.
«Смешно, — подумал он. — Вокруг столько алмазов, что можно собирать их лопатой…» Он достал из кармана дохи фляжку спирта и отхлебнул из нее. «С Новым годом, с новым счастьем!» — сказал Волин вслух.
Он часто разговаривал сам с собой. Почти шесть месяцев в году он проводил в тайге в полном одиночестве, и было приятно иногда услышать звук человеческого голоса. Еще он подозревал, что потихоньку сходит с ума. Попытка убить Мишаню испугала его настолько, что он твердо решил к людям больше не возвращаться.
Он тогда испугался за нее. Это был иррациональный страх — Волин не верил в то, что нынешняя милиция возьмется за расследование такого старого дела, что бы там Мишаня ни накопал. Это было невозможным, абсолютно невозможным. Но упоминание этой женщины в Мишаниных расспросах заставило Волина потерять голову.
Нуждалась ли она в защите? Конечно, нет. Только сейчас он понял, что она была умнее и сильнее его, во много раз умнее и сильнее — это была бы настоящая подруга жизни. Ради такой можно было идти на что угодно.
Но так он думал не всегда. Одиннадцать лет назад, завершив свое кровавое дело, он пошел на берег и увидел, что машина уехала. У него тогда волосы встали на голове дыбом. Но это было только начало: когда он спустился к мосткам, чтобы отмыть кровь, то сквозь темную спокойную воду реки на него глянуло лицо Антипова.
Все остальное он делал на автомате, потому что думал, постоянно думал одно и то же: «Почему она утопила его? Почему она уехала?!» Добравшись тогда до дома, успокоившись с помощью глотка спирта, он вдруг почувствовал разрывающую грудь жалость: она испугалась! Бедная! Разве это дело для женщины? Это было дело для него — таежника. Это он мог за десять минут разделать тушу медведя, а она — молодая девчонка… Как ему было ее жалко… До слез!
Но она не подходила к телефону, она вырывала руку, когда он останавливал ее на улице и в коридорах управления, она делала вид, что вообще не знает его. Он объяснял это страхом, отвращением, временным помрачением рассудка, и так обманывал себя много месяцев, пока его ум не оправился от удара и не восстановил свои качества — те, которые запросто могли сделать его полковником, как все говорили. Он понял, что разочаровал ее. Он должен был это понять сразу, еще в доме Штейнера, когда привязанный Антипов сказал свои чудовищные слова.
«Ты меня лучше тут убей, Волин, — прохрипел он. — Все равно я труп… Мне перед Комаром не оправдаться. Я мудак, Волин! Ты себе не представляешь, какой! Я ведь должен был сховать золото, а потом прикончить этого бычка, этого фраера — замначальника артели. Мы зарыли золото в тайге, и я убил его… А потом… А потом… — Антипов вдруг потерял голос, на шее у него заходил кадык. — А потом я не нашел золота… Этот сучонок перепрятал его, чтобы подстраховаться… Как я не заметил! Спал… Старый я уже, Волин, для таких дел… Я говорил Комару, что старый… Он перепрятал его, понимаешь? А мне, дурак, сказать не успел — быстро он умер, даже не проснулся… Так что давай… Я все равно не докажу Комару, что это правда…»
Наверное, тогда он поймал ее взгляд, но мозг отказался воспринимать его значение. Он ведь не поверил Антипову — Волин прекрасно знал, какими хитрыми могут быть эти люди. «Разберемся!» — сказал он, заклеивая Антипову лицо. А она стояла и молча смотрела на все это.
«Ты сможешь? — тихо спросил он. — Там берег неровный. Тебе будет трудно. Лучше я сам его довезу до машины. Вы пока просто выйдите на берег, постойте там… Сейчас Штейнер вернется. Этого придурка оставлять в живых нельзя!»
Он молча кивнула…
Это был их последний разговор. Да какой разговор? Уже тогда она не сказала ни слова…
Подозревал ли он ее в чем-нибудь? Какая разница! До него доходили, конечно, слухи, что после того, как она уволилась и уехала в Москву, она разбогатела. Кто-то ее там видел. Говорили, что удачное замужество. Он этому верил: она была очень красивая женщина. Он бы сам для такой ничего не пожалел — да он и не пожалел. На рассвете того дня он продал душу ради нее…
Его убивала другая мысль — то, что он оказался недостоин. Погубил ее план — замечательный, верный план. «Я все продумала!» — говорила она, а он, повернувшись, смотрел на ее лицо, еле видное в темноте комнаты, и улыбался. Такая молодая и такая отважная… «Ты уверен, что это Антипов ограбил старательскую машину?» Он кивал, улыбаясь. «Такой старикан… Надо же! А где золото, как ты думаешь?» — «Зарыл где-то, спрятал… Ну, если я спрошу, он скажет». — «Ты уверен?» — «Да».
Сердце страшно заныло. Волин задержал дыхание и оперся плечом на сосну. Нос и скулы пощипывало — было не меньше двадцати.
Почему она решила, что Антипов говорит правду? А что он сам думал в тот момент? Он не верил Антипову. Это был хитрый старик — хитрый и осторожный. Он мог всякого наплести, он был большой мастер на эти бесконечные жалостливые истории. Зря она его утопила… Испугалась того, что должно было последовать дальше? Но ведь это была бы его работа…
С тех пор он искал золото. Если бы кто-то узнал, что он делает, то его бы, вместо тюрьмы, упекли в сумасшедший дом. Каждый год он выезжал в тайгу, якобы поохотиться, а сам просто бродил и смотрел под ноги. Что это было? Настоящее безумие? «Нет, — спорил он сам с собой. — Даже грибники не могут оторвать глаз от земли, они так и ходят, низко опустив голову, все шебуршат и тревожат своими палками кучи опавшей листвы. Так почему я не могу просто так ходить по тайге, глядя себе под ноги?!»
В этом давно уже не было никакого смысла — в общем-то, никакого смысла в этом не было с самого начала. Иногда он останавливался и, чтобы остудить голову, представлял себе, на какой, собственно, территории проходят его поиски. Он видел темно-зеленые волны, катящие от Тихого океана — катящие так долго, что они успевают побелеть к зиме. На этих волнах не было огней, лодок, кораблей, островов — они были бесконечными и необозримыми. Он видел также желтую рябь, идущую с юга. Она доходила до севера и там ударялась о льды, за которыми тоже начиналась бесконечность. Иногда он вполне трезво смеялся: «А что, если старик Антипов спрятал золото во льдах? Не пойти ли мне на полюс?» Он был еще способен смеяться над собой.