Я еду в метро, сижу в углу вагона. Прошло всего два месяца, чуть больше девяти недель, вот уже два месяца, как я потеряла контроль над собой. Напротив меня – мальчик, кудри падают на круглый лоб, рубашка расстегнута, в руках он неподвижно держит раскрытую книгу. Я неподвижно смотрю на него, мое тело кажется мне вязким, текучим. Он тоже смотрит на меня, пару раз пытается улыбнуться. Я сжала руки на коленях, одной ладонью обхватив другую. Я смотрю без улыбки. Я сознаю свою новую власть – и мальчик через проход от меня тоже. Не новая, конечно, даже, наверное, древняя, просто я никогда о ней не подозревала; власть уходить.
Я схожу на станции Вест Форс. Мальчик вытягивает шею. Открывает рот, когда я оглядываюсь на него, резко вскакивает, неловко бросается вперед, но двери уже закрылись.
Парнишка в метро тоже почувствовал это, через меня. Это, наверное, сочится из моих пор. За последние два месяца я каждую ночь узнавала о себе что-то новое, и подводное течение становилось сильнее с каждым часом; руки прижаты к кровати над головой, прерывистое дыхание, и в голове тикает: «Что-то новое». Новая власть: уязвимость, порочная разве что в силу своей безусловности, и тем не менее естественная, как трава или как асфальт в Нью-Йорке. Уходить. Возьми меня, все что угодно, сделай это, все, что угодно, возьми меня, все, что хочешь, убей меня, если захочется этого. Но только сначала привяжи меня. Посмотри, мои глаза закрыты, на моей щеке следы твоих пальцев, влажные волосы лежат там, где упали, когда голова откинулась на подушку. А лучше расскажи мне сначала, как будешь бить, расскажи шепотом, пристегни наручники к ножке стола и корми меня, скорчившуюся на полу. Я буду брать тебя в рот между кусочками печеной трески и жареной картошки, а ты – медленно приставлять стакан с вином к моим губам, пока оно не потечет по языку. Мои глаза закрыты, и тебе приходится определять, как близко поднести бокал, на меня нельзя рассчитывать. Вино течет по подбородку, и никто не вытирает его, а дальше, и одному богу точно известно, что будет дальше: толстые шрамы и сдавленный крик – в первый раз. Ты касаешься шрамов, я смотрю, как твой член снова растет, я смотрю, как ты касаешься шрамов, и чувствую, как он снова растет, мы не отрываем глаз друг от друга.
Прошли недели, и сдержать крик уже не получается. Может быть, добавить струйку крови? Каково это – ударить до крови? Когда тебе четыре, ты не можешь постичь, каково это – быть пятилетним. Если тебе никогда не приходилось кричать, когда уже нельзя не кричать, то ты не знаешь, что это такое. А я знаю – это все равно что кончить. Вдалеке раздается звук, он имеет какое-то отношение ко мне, но никакого отношения, конечно, ко мне не имеет – никакой моей ответственности. Мое тело поддается, сдается. Никаких ограничений. Какие-то странные звуки вдалеке, но на меня нельзя рассчитывать.
Позади – годы бесконечного притворства. Симуляции экстаза и жалкое, скудное ощущение контроля: пых-пых-пых… «О-ох, дорогая». Всего несколько лет назад один мужчина шептал своему лучшему другу, когда я переступала порог гостиной: «В постели – бомба». А я ни разу не кончила с этим человеком, ни разу за десять месяцев нескончаемых потуг, но он все равно остался доволен. Я смотрела на него сверху вниз, тяжело дыша, пока он кончал: прикрытые глаза, красное лицо, зато я контролирую ситуацию. И все. А этот может принять меня, взять меня, иметь меня, пусть забирает все, как же я этого жду.
«За гранью» – называется порнофильм, который идет на углу Бродвея и 44‑й. За гранью, какой чудесный звук, он обещал, что мы сходим посмотреть. «Мы постоянно будем ходить в кино, – сказал он, – надо только пережить это, этот этап, на котором мы находимся». Он прав. Такой этап надо попробовать пережить. В глазах туман, в голове пьяный туман, а я несусь по узкому, извилистому краю обрыва, как будто это ровное пустынное шоссе, не замечая тумана и предупреждающих знаков. Он ведет меня, поддерживает меня, шаг за шагом, осторожно – совершенно трезв – и грань преодолена, потом еще одна, грани остаются на обочине. Я в открытом море. Через три дня я преступила свои принципы. Через два месяца я потеряла контроль над собой. Я давно перестала подсчитывать, сколько раз я кончила, сколько раз я говорила «прошу, не надо, ах, не надо». Я прошу каждую ночь, я рада просить. «Просишь чего», – шепчет он, и я снова кончаю, мой голос звучит издалека, это уже не мой голос. Каждую ночь мольбы, скрежет в горле, пустота в животе, липкие бедра, никакого контроля.
Слушай, Пресвятая Дева Мария, я теперь, как ты; мне уже не требуется контроль, он все сделает, он будет делать это, пока не убьет меня. Не сможет, не станет меня убивать, мы оба слишком для этого эгоисты. Так много способов заходить все дальше и дальше, вся жизнь впереди. Толстые рубцы и приглушенные крики – в первый раз. Мы вместе всего девять недель, и ушли далеко вперед от приглушенных криков. Есть бесчисленное множество вещей, которые способны сделать люди, их не обязательно убивать. Первая струйка крови – остальным несть числа. И на всякий случай: если все-таки убьешь меня, то тебе придется искать другую, а где еще найдется такая, как я?
В ту ночь его простыня была испачкана струйкой крови. Он коснулся ее пальцем, попробовал на язык и размазал последние капли по моему рту, наблюдая, как запекается кровь на моих губах, и перебирая мокрые от пота волосы у меня на лбу. «Тебе это и правда необходимо, – сказал он. – Ты одержима этим так же, как я. Иногда посреди дня я возбуждаюсь и долго не могу успокоиться, представляя, как далеко мы можем зайти». Он медленно сколупнул большим пальцем запекшуюся на моей губе корочку. «А иногда мне страшно… – Он засмеялся. – Слушай, там после ужина остался пирог. Давай доедим его и пойдем спать, ты становишься невыносимой с утра, если не выспишься».
Утром после завтрака я чистила зубы и начала плакать. Он позвал: «Ты готова? – и потом: – Пойдем, милая, уже без двадцати». Несколько минут спустя он зашел в ванную, поставил кейс на унитаз, забрал у меня щетку и, вытирая слезы с моих щек, сказал: «У тебя на 9:30 назначена встреча, ты забыла?» и «Что, черт возьми, такое?» Он поцеловал меня в обе щеки, надел сумку мне на плечо, поднял свой кейс и взял меня за руку. Он закрывал дверь ключом, а я плакала, мы шли к метро, и я плакала, и он произнес: «У тебя есть с собой солнечные очки?» Он достал их сам из кармана моей сумки и нацепил их мне на нос, не справившись с одной из дужек, потому что никак не мог отыскать мое правое ухо.
Я все еще плакала, когда мы выходили из вагона. Мы преодолели первую половину ступенек – я плакала, преодолели вторую – я плакала. За несколько метров до турникета он вскинул руки, схватил меня и резко повернул к переходу на другую половину платформы, и снова вниз по ступенькам, в метро, потом вверх на лифте и в гостиную. Он почти толкнул меня на диван и закричал: «Ты можешь сказать?» и «Что, к чертям, происходит?»
Я не знала, что происходит. Знала только, что не могу перестать плакать. В шесть часов я по-прежнему плакала, и он отвез меня в больницу; мне дали успокоительное, и чуть позже я уже не плакала. На следующий день начался курс лечения, который длился несколько месяцев.
Я больше никогда его не видела.
Когда моя кожа приобрела свой обычный цвет, я переспала с другим мужчиной и обнаружила, неловко раскинув руки по кровати, что забыла, как с ними обращаться. Я снова отвечаю за свои поступки, я снова взрослая, и днем, и ночью. Возникла только неисправность в механизме ощущений: прошли годы, и иногда я задаюсь вопросом – поднимется ли когда-нибудь температура моего тела выше отметки «чуть теплый»?