Ведь ясно — даже если скрипка найдется сию минуту и будет вручена Никколо Манчини, это не исцелит его мгновенно. Хотя… хотя бывают же чудеса, и достаточно открыть Евангелие на любой странице, как прочитаешь про исцеление…
Где бы только взять веру?
Нет, он, конечно же, верил, французское вольнодумство не совсем сбило его с толку. Он отличал литературные игрушки от истинной жизни души. Но молитва о чуде казалась ему наглостью, ведь сказано же: «Не искушай Господа твоего». В некотором смятении чувств Маликульмульк пошел вместе с семейством Голицыных в домовую церковь, встал позади всех и вместо того, чтобы следовать хотя бы мыслью за богослужением, принялся… философствовать.
— Вот ты видишь меня, Господи, — примерно так, потому что почти бессловесно обращался он ко Всевышнему. — Грешник, да… много натворил, каяться все никак не научусь… И наказан молчанием — за год ни строчки. Точно ли этим наказан? Господи, ведь только одно и было — какой я музыкант, какой рисовальщик, это — таланты светские и незначительные… Только это — и вот не могу собрать слов даже для новогоднего мадригала. Мог же, умел — и лишился способности… Иду таким путем, что объяснить невозможно… Однако ж и мне хочется остановиться… И что для того потребно? Кто скажет мне: «Остановись, успокойся»? Есть ли такой человек? Вот я прошу исцеления для болящего раба твоего Николая, хотя и нехорошо в православном храме просить за католика, а где ж еще?.. А за меня кто попросит ли? Может, в том и беда, что помолиться за меня некому? Как так вышло, что за почти двадцать лет суеты никто меня не полюбил? И единственное, что вспомнить могу из вещей, кое-как сходных с любовью, так это милую мою Анюту, которую по непонятной глупости потерял, да еще утехи чистосердечной горячности некой театральной девицы, прости, Господи, ее и меня… Как так вышло?..
Просить о том, чтобы ему была послана любовь, философ то ли застыдился, то ли побоялся. Но, ставя свечку Богородице, смотрел ей в глаза с надеждой. Ведь поймет, ведь пришлет кого-то на помощь… не может быть, чтобы и этот год оказался пустым, не должно так быть, иначе — опять душа будет гнаться за вещами сомнительными, за фантазиями и иллюзиями, и счастлива крохами, упавшими с чужого стола… А он… А он, если будет послано спасение, примет этот дар Божий, примет без рассуждений!..
Господи, неужели не прозвучит больше краткое и всеобъемлющее «люблю»?..
Голицыны устроили замечательный праздничный ужин — как полагается, с жареными поросятами и преогромной запеченной свиной башкой посреди стола. На сей раз обошлось без рижан — позвали старших офицеров из Цитадели с женами и дочками (сыновья уже разлетелись по разным полкам). Был и Брискорн, общий любимец, именно он развеял хандру княгини, когда после двух первых перемен кушанья затеял подблюдные песни с фантами. Он сам встал посреди комнаты с большим серебряным подносом. Дети были в восторге, особенно когда Маликульмульк вынул из-под платка бумажную трубочку, развернул и прочитал:
— «Лежать на теплой печи, жевать с маком калачи».
Почерк был женский, но вроде незнакомый. Потом Екатерина Николаевна, блиставшая в красном бархатном спенсере, вынула свое предсказание: «Чашечка-поплавушечка сколько ни поплавает, все к бережку пристанет». Она смутилась, зарумянилась и бросила бумажку обратно на блюдо.
— Давно бы пора, — довольно громко сказала Аграфена Петровна, самозванная блюстительница хороших нравов в свите княгини. А Тараторка, ассистировавшая Брискорну, услышала и фыркнула. Это Маликульмульку не понравилось — ученица отчего-то была недовольна Екатериной Николаевной, и дело было вовсе не в безвкусице ее нарядов.
Горничные, одетые на русский лад, опять затянули: «кому вынется, тому сбудется, тому сбудется — не минуется», — и фанты были поднесены княгине. Ей досталось «Жить припеваючи, горя не знать», князю — «Порхала курочка у царя под окном, выпорхала курочка злат перстенек». Маликульмульк забеспокоился — по правилам гадания с подблюдными песнями кому-то выпадала и смерть. Если до сих пор плохие фанты не вытащили, значит, вот-вот кому-то будет весьма неприятно. Хорошо, что первыми к подносу выскочили дети…
Но обошлось, скверные пожелания «Идет мужик из кузницы, обтыкался насеками да просеками» да «Черный платок, горемычный годок» не достались никому. Потом девицы устроили суету, затеяли какие-то другие гадания, и он вернулся к столу, к тому углу, где вспоминали молодость Голицын, кирасирские полковники Ган и фон Дистерло, кирасирский генерал-майор Говен, драгунский полковник фон Дершау, инженерный полковник фон Миллер, командир Рижского гарнизонного полка, бывшего Булгаковского, Христофор Иванович Фирстенбург. Все они, кроме Федора Федоровича фон Дершау, и полковником-то ставшего три месяца назад, были люди пожилые, в службе — с шестидесятых годов, а генерал-майор Шиллинг, комендант Дюнамюндской крепости, — и вовсе с пятьдесят шестого, еще немного — полвека стукнет. Артиллерийский полковник Павел Карпович Шулиниус — ему ровесник…
Вся эта компания говорила на смешанном языке — в основном по-немецки, но отдельные афоризмы произносились и по-французски, а к князю старались обращаться по-русски. Маликульмульк посидел рядом, наслушался всяких военных слов и фамилий, понял, что тут он никому не нужен. Он стал озираться, чтобы найти себе хоть собеседника, хоть собеседницу, и обнаружил, что дамы сидят двумя кружками, а девицы пропали — и Тараторка в том числе. А дети, маленькие Голицыны и еще несколько мальчиков их возраста, ушли в малую гостиную, и оттуда доносятся то крики, то смех.
Вскоре все опять собрались у стола, но Тараторки не было. Она явилась минут двадцать спустя, села на свое место и уставилась в тарелку. Вид у нее был недовольный, но это бы еще полбеды. Маликульмульк, сидевший напротив, разглядел, что глазки у его ученицы заплаканные. Выходит, не ему одному праздник был не в радость.
Потом были тосты, подарки, восторги, объятия, поцелуи. Княгиня припасла для Маликульмулька письменный прибор с малахитом, Тараторка вышила ему кисет для табака, придворные дамы преподнесли переписанные ими ноты — «Аллегретто» Боккерини для скрипки и пианофорте, другие его творения. Сам он раздал им сладости и чудесные рижские марципаны в виде фигурок, главным образом барашков. И чувствовал себя неловко — поздравления-то он так и не сочинил, но никто и не удивился этому. Похоже, не то что комедии «Пирог», а даже банальных виршей от господина Крылова в этом обществе уже не ждали — и это было обидней всякого упрека.
И в тысячный раз он задал себе вопрос: почему? Искать оправдания несложно: в годы странствий чересчур был увлечен картами; потом, в Зубриловке и Казацком, отдыхал и даже настолько отдохнул, что родилась крамольная «Подщипа», вещь, словно бы не его пером написанная; в Риге, надо полагать, канцелярские дела мешают?
И вдруг Маликульмульк вспомнил, как Давид Иероним возмущенно рассказывал о покупательнице со славной фамилией Гердер. Явилась дама, на вид — из хорошей семьи, сопровождаемая другой дамой, часто делавшей покупки в аптеке Слона. Состоялось знакомство. Гриндель, обрадовавшись, спросил: не родственница ли, часом, Иоганну Готфриду Гердеру, прославленному философу и писателю, любимцу самого Канта, другу Гете? По возрасту дама могла бы и помнить его — он, живя в Риге, преподавал в Домской школе, потом стал помощником библиотекаря в городской библиотеке, даже читал проповеди в Домском соборе. Но она сильно удивилась: помилуйте, какой писатель, какой философ?!. Писатели — в Веймаре, в Страсбурге, в Риге писателя быть не может…