— Дай мне бумагу и перо, я князю записку напишу, пусть пришлет сюда хоть адъютантов и солдат, что с караула сменились. Коли дитя уж обезножело — так чтоб было кому на руках до экипажа донести. Итальянцы в «Лондоне», кажись, остановились?
— Именно так, ваше сиятельство.
Маликульмульк подошел к двери и крикнул, чтобы в лаборатории услышали и принесли письменные принадлежности.
— А коровищу эту прогоню прочь, — сказала княгиня. — Мало ли ей добра сделано? Вот говорят — пригреть змею на груди! А я, вишь, корову на груди пригрела!
И сама же расхохоталась.
— Брискорн умело вскружил ей голову. У него к этому делу талант, и не так уж бедная Екатерина Николаевна виновна, — объяснил Маликульмульк. — Ему бы не в инженерных частях служить, а на театре Корнелева «Сида» представлять — дамы в зале влюблялись бы все как одна. Театр много потерял оттого, что это дитя в Инженерный корпус отдали.
— Ты мне про театр молчи! Кто комедию «Пирог» обещал? Вон Маша чуть не плачет — ролю, говорит, Иван Андреич хотел для меня написать, да все не соберется! А она должна для правильного воспитания играть в домашних спектаклях.
— Варвара Васильевна! — Тараторка соскочила с табурета и опустилась на корточки у княгининых колен. — Да я его прошу, прошу!..
И они на два голоса устроили бедному драматургу основательную выволочку. Спас его Паррот, принеся бумагу и чернильницу с пером.
— Осмелюсь предложить вашему сиятельству кофей, печенье и конфекты, — сказал он по-французски. — Кофей у нас отменный, если вам угодно вспомнить. И как раз только что сварен.
— Мы сейчас спустимся, — обещала княгиня и принялась писать. А когда Паррот вышел, сказала Тараторке:
— Вот, Машутка, был бы тебе славный жених, кабы не немец. Брискорну цена невелика, а сей — хорош, и глаза славные такие, черные, ясные.
— Сей? — искренне удивилась Тараторка. — А я и не приметила…
— На, снеси записку, вели Степану бежать к замку.
И, когда Тараторка выскочила, княгиня сказала Маликульмульку:
— Неужто и я была такова? В пятнадцать девок уже замуж сговаривают, а с ней как быть? Дитя! Нет, я, пожалуй, еще простодушней была, пока дядюшка покойный меня в столицу с сестрами не вызвал да в Смольный не определил. Машу я хоть сразу взялась и языкам учить, и словесности, и рисованию…
Варвара Васильевна вздохнула — вспомнилось былое. И отвернулась к окошку, и долго глядела на белые папоротники, наведенные морозом. Маликульмульк не смел и слова молвить. Он смотрел на рыжий затылок с собранными в греческий низкий узел густыми волосами, чуть потускневшими, но все еще пышными, и думал о том, что любовь и философия все же, наверно, несовместимы.
Налет княгини на «Лондон» был стремителен и яростен. Старый Манчини, разумеется, не хотел отдавать Никколо, но с супругой генерал-губернатора Лифляндии спорить опасно — помня, что рассказал Маликульмульк о старом хитреце, она изругала его по-французски и даже замахнулась. Двое солдат вошли в спальню и стали заворачивать мальчика в одеяла. Он с перепугу закричал.
Положение спасла Аннунциата, которая несла из своей комнаты свежий травяной отвар. Она кинулась к Никколо и стала его успокаивать по-итальянски. Тем временем Маликульмульк тихонько посоветовал старому Манчини не валять дурака и смириться со своей участью.
— Дитя все равно обречено. Скрипка выпила его жизнь. И дитя умрет среди чужих, а я, родной отец, буду глядеть издали на окна, за которыми мой бедный сынок, — жалобно сказал итальянец по-немецки. Он был безмерно трогателен, но жесткие слова, которые сказал Паррот по поводу цензора Туманского, из головы Маликульмульковой еще не выветрились. Доверчивость тоже должна иметь пределы.
Когда Никколо, сопровождаемого громогласными причитаниями и благословениями старика, снесли вниз и стали устраивать в карете, к Маликульмульку подошла Аннунциата, взяла его под руку и увлекла вдаль по коридору. Сопротивляться было бы смешно, и он лишь испуганно обернулся — не видит ли их княгиня? Но княгиня уже спускалась по лестнице.
— Я готова целовать руки ее сиятельства] — пылко сказала певица. — Теперь я спокойна за мальчика и могу уезжать. Ее сиятельство — такая дама, что не даст Никколо в обиду. О, как бы я хотела остаться в Риге…
— Поезжайте скорее вместе с синьорой Бенцони, — ответил Маликульмульк. — Поверьте, так будет лучше. Я знаю, что такое проводы и разлука…
И вдруг, неожиданно для себя, предложил:
— Хотите, я вам песенку спою?
Петь ему и в молодости приходилось редко, хотя голос он имел верный. Но он сам себе казался нелепым — с голубками и пастушками, розами и амурами, вылетающими из уст. Кроме песенок, что поют в гостиных или на сцене, были еще фривольные — так те он и вовсе ненавидел.
Песня в его жизни была одна — сам написал, сам на музыку положил. И, так уж вышло, мурлыкать — мурлыкал, но ни разу не пропел.
— О чем? — живо спросила Аннунциата.
— О разлуке по-русски… хотите?..
— Да…
Они вошли в знакомую комнату, в походный уют блуждающих по Европе женщин, которых судьба наказала дивными голосами, встали у окна, и Маликульмульк тихонько запел:
— Уже близка минута
Разлуки моея;
Прости, прости, Анюта,
Уж скоро еду я.
Расставшися с тобою,
Расстанусь я с душою;
А ты, мой друг, кто знает,
Ты вспомнишь ли меня.
Позволь мне в утешенье
Хоть песенкою сей
Открыть мое мученье
И скорбь души моей.
Пусть за меня в разлуке
Она напомнит муки, —
А ты, мой друг, кто знает,
Ты вспомнишь ли меня.
Моря переплывая,
Меж камней, между гор,
Тебя лишь, дорогая,
Искать мой станет взор.
С кем встречусь, лишь одною
Займу его тобою;
А ты, мой друг, кто знает,
Ты вспомнишь ли меня…
Там были и другие куплеты, но он почувствовал, что и этих довольно. Голос сам угас, растаял, возвращаться не желал.
— Вы очень любили ее? — спросила Аннунциата.
И верно, подумал Маликульмульк, не обязательно знать русский язык, чтобы понять.
— Очень, — ответил он. — Но ничего не получилось.
— Да… и у меня ничего не получилось… я сразу, как увидела его, поняла… но это уже неважно… — Аннунциата опустила синие глаза, потом опять подняла. — Вы скажите ему, что я бы могла стать хорошей женой, прошу вас…
— Но ведь вы уезжаете?..
— Да…
Тут только Маликульмульк заметил Дораличе Бенцони, стоявшую в дверях спальни.