— Ты берешься это сделать, мое сердечко?
— Если меня любезно попросят, — и она улыбнулась так простодушно и умильно, что можно было бы заподозрить ее в беспредельной сентиментальности — если не знать, что она уже несколько лет хозяйка обувной лавки.
— Придется любезно попросить, — согласился Паррот. — Крылов, это к вам относится.
Маликульмульк опять отметил: голос наставника, призывающего к порядку нерадивого ученика. Будь это в других обстоятельствах — следовало бы дать сдачи, огрызнуться, сказать нечто ядовитое. Он умел — он несколько лет славился в столице острым языком. Может, все дело в неродной речи? По-русски он бы ответил достойно, а немецкая речь словно бы лишала ум остроты. Немецкая речь, хорошо им освоенная, была, как улыбка фрау Векслер: любезная, но хитросплетенная…
— Да, разумеется, — ответил Маликульмульк. — Но… но я, право, не знаю…
Фон Димшиц вздохнул: ведь это так просто — пообещать женщине хорошенький перстенек, или модную шляпку, или поездку за город, в гости к добрым знакомым, или хоть бонбоньерку с конфектами в виде рога изобилия или сердечка!
Паррот качал головой — его, кажется, развлекала растерянность философа. Спас положение Давид Иероним.
— Если вы, фрау Векслер, готовы идти в «Петербург», то я охотно провожу вас и буду очень с вами любезен!
Гринделю хорошо, подумал Маликульмульк, он у себя в аптеке научился кокетничать и жеманничать с незнакомыми дамами, даже торговаться научился. А как быть человеку, который и к приживалкам ее сиятельства насилу притерпелся?
Гриндель и фрау Векслер ушли. Фон Димшиц поднялся зачем-то наверх. Паррот и Маликульмульк остались одни в маленькой гостиной.
— Знаете, Крылов, — сказал Паррот. — Вы — еще одно подтверждение теории, по которой люди делятся на родителей и бездетных. Человек с этим рождается, как если бы на нем поставили клеймо. Бывает, что прирожденный родитель почему-то оказывается без детей, и тогда часть его души, ответственная за родительство, ищет и находит какие-то возможности. Бывает, что у бездетного мужчины оказывается несколько человек детей, но заботиться о них он не в состоянии, я сам это наблюдал. И винить его трудно — у него словно бы нет органа, отвечающего за такую заботу. Если применить к этому систему Линнея, то родители и бездетные — это два разных подвида Homo sapiens.
— Никогда об этом не задумывался, — ответил Маликульмульк. — Вы, очевидно, по своей природе родитель. Вы даже со взрослыми людьми умудряетесь вести себя, как родитель.
— Да. У меня два сына, — не обращая внимания на подпущенную шпильку, согласился Паррот. — Я их не балую, но при нужде я всегда способен их защитить, и они это знают. Вот в этом — разница. Человек бездетный не способен защитить своих детей — да вряд ли и кого другого тоже. Он по своей сути — подросток, он до седых волос бунтует против старших, рвется на свободу, ниспровергает авторитеты, беспокоится за будущность человечества. Он мыслит категориями вселенскими, для него дитя в колыбели — досадная помеха в борьбе за благо всей вселенной и за всеобщую справедливость. Главным образом эти подростки — мужчины, но я видывал и женщин такого сорта. Неприятное, скажу я вам, зрелище. Особенно неприятно, когда они сбиваются в стаи — вон, во Франции именно это и произошло.
— Родитель отличается от бездетного только способностью защитить? — спросил сильно недовольный этой беседой Маликульмульк.
— Это — признак родителя, если угодно. Родитель желает жить в таком обществе, которое обеспечивает защиту детям, даже если при этом ущемляются какие-то его права. Бездетный — в таком, где он волен творить, что в голову взбредет. Некоторые бездетные люди, впрочем, находят своим способностям более достойное применение, чем орать на площадях о свободе, равенстве и братстве. Таков наш друг Гриндель. Да, он — бездетен, он всю жизнь будет подростком, для кого главная святыня — наука. И я, пока жив, буду беречь и охранять его…
— Нет, Паррот, нет! Я тоже родитель! — воскликнул Маликульмульк. — Я братца своего вырастил, Льва! Когда мы матушки лишились, мне семнадцать было, ему — девять… тятенькой меня звал, по сей день зовет!.. А он уж служит в Орловском мушкетерском! Он ныне вернулся из итальянского похода, я сразу после Рождества письмо от него получил… я ему деньги посылаю… вот, в декабре пятьдесят рублей послал…
Тут он смутился — говорить об этом и упоминать какие-то рубли не стоило, и строгий взгляд Паррота безмолвно не одобрил сию нелепицу.
— Вам хочется быть родителем? — подумав, спросил Паррот, но как-то неуверенно.
— Да… нет… я, право, не знаю… я понимаю, что необходима женщина, но какая-то сила мешает мне сделать выбор, мешает даже попытаться, мешает увидеть то хорошее, что, скорей всего, есть в моих знакомых женщинах… я не в состоянии что-то в своей жизни изменить, а такой, каков я есть, со своими привычками, я счастье женщины не составлю… и гордиться ей будет нечем…
— Подросток, — кратко и четко определил Паррот. — Я не упрекаю вас, на все воля Божья. Может, и вы, как Давид Иероним, найдете чем занять свою душу без вреда для человечества…
— Подросток, — повторил Маликульмульк и перевел на русский: — Недоросль…
Но нет, недоросль — иное. Не его имел в виду физик. Подросток — тот, кому хочется стать взрослым, но он не может никак, хотя и лезет во взрослые дела с неслыханной отвагой.
— Он мой друг, но он нуждается в присмотре, — помолчав, сказал Паррот. — Подросток легко становится орудием в руках людей, умеющих с ним задушевно поговорить. Он хочет верить в то, что мир к нему добр… Не доводилось ли вам, Крылов, побывать инструментом в руках авантюристки? Подросток — превосходный музыкальный инструмент, вроде скрипки Гварнери дель Джезу, и нужно внимательно следить, кто и для чего желает исполнить на нем свою мелодию. Вы поняли меня, Крылов?
Маликульмульк не ответил.
Слишком это все было печально — так что и обдумывать не хотелось. Намек-то он понял — как не понять? Но ему хотелось думать, будто внутренняя суть этой беды Парроту не по зубам. Паррот рассудил очень просто, но есть вещи, которых родителю не понять. Ибо — другой подвид homo sapiens.
Да, и Паррот по-своему талантлив, он даже учебник математики написал, он любознателен, он не позволяет своему уму лениться. Ему незнаком длительный сон и ума, и души, и всех способностей. Ему незнакомо это ощущение пустоты — словно некий маркиз ди Негри посредством скрипки, на которой ты играл взахлеб, яростно и радостно, не ведая отдыха, десять лет, высосал из тебя жизнь. Вот сейчас маленький Никколо лежит в Рижском замке и не понимает, что в нем происходит. Он сыграл «Дьявольскую трель», отдал последние капельки души — осталась одна болезненная плоть. А есть ли в ней зародыш, из коего удастся вырастить новую душу, — сие неведомо.
Верно, и ему придется смириться с тем, что случившийся полет в горные области, где дышишь чистейшим надзвездным эфиром, неповторим. Лишь бы только остался жив… и остался навеки подростком…