Заметно растерявшаяся Лаура встревоженно уставилась на обоих, но Грейс и Фил были совершенно спокойны, как будто знали заранее о намерениях Селесты.
– Мы все отлично понимаем, – сказала Грейс. – Ты носишь ребенка, и нервы у тебя крайне напряжены. Неужели кто-то из нас может не понимать этого? И Ройбен тоже понимает.
– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы тебе было легче, – сказал Ройбен. – Если захочешь, чтобы я был с тобой в родильной палате, я там буду.
– Ой, только не надо доходить до абсурда, – резко перебила его Селеста. – Да, я не считаю возможным избавиться от будущего ребенка только потому, что он причиняет мне неудобства. Но купить меня за деньги, чтобы я родила, не сможет никто. Если бы я хотела сделать аборт, то давно уже сделала бы его.
Джим быстро шагнул вперед и одной рукой обнял Селесту за плечи, а левой поймал ладонь Грейс.
– Я часто вспоминаю одно изречение святого Августина, – сказал он. – «Господь торжествует на обломках наших планов». И, возможно, именно это сейчас и происходит. Мы ошибаемся в расчетах, совершаем ошибки, но перед нами каким-то образом открываются новые двери, появляются новые возможности, о которых мы даже и не мечтали. Так давайте постараемся поверить, что каждый из нас сейчас стоит на этом пороге.
Селеста торопливо поцеловала Джима, обняла его обеими руками и уткнулась лицом ему в грудь.
– Мы будем с тобой на каждом шагу этого пути, дорогая, – добавил Джим. Он казался надежным и несокрушимым, как могучий дуб в лесу. – Все мы.
Великолепное представление и какая искренность! – подумал Ройбен. Он нисколько не сомневался в том, что Джим относится к Селесте, мягко говоря, без всякой симпатии. Но, если вспомнить вчерашний разговор, может быть, Джим просто любит ее – как пытается любить всех и каждого? Что я могу знать об этом? – спросил себя Ройбен.
Через минуту малочисленная группа распалась. Грейс и Фил увели Селесту, Джим направился в церковь Святого Франциска, а Ройбен пригласил Лауру на ленч.
Заговорили они лишь после того, как устроились за столиком полутемного итальянского ресторана. Ройбен кратко и сухо рассказал Лауре о вчерашних событиях и о том, как обидел Селесту.
– Зря я это сделал, – сказал он упавшим голосом. – Но мне было необходимо сказать хоть что-нибудь. Я ведь говорил тебе, что мне казалось, что ощущать чью-то ненависть бывает очень больно. Оказалось, что чувствовать глубокую неприязнь к себе – такую, какая исходила от нее, – еще больнее. Постоянную, всепроникающую неприязнь. Это как ожог. А ведь я всегда ощущал ее, когда бывал рядом с Селестой, от этого у меня на душе было холодно. Я понял это лишь теперь, когда сам начал испытывать к ней такое же чувство. Хотя, возможно, я и раньше воспринимал ее так, и, значит, я такой же лицемер, как и она.
На самом-то деле ему хотелось говорить о Марчент. Ему это было просто необходимо. Он всей душой стремился вернуться в мир Нидек-Пойнта, но сейчас застрял здесь, вдали от своей стихии, в своем прежнем мире, и всей душой рвался отсюда прочь.
– Ройбен, Селеста никогда не любила тебя, – сказала Лаура. – Она водилась с тобой по двум причинам – из-за твоих родных и твоих денег. Вот это она любила – и то и другое, – но сознаться в этом никак не могла.
Ройбен промолчал. Он просто-таки не мог поверить, что Селеста способна на такое.
– Я поняла это при первой же встрече с нею. Она чувствовала себя очень неуверенно и боялась сравнения с тобой – с твоей образованностью, с твоими поездками по миру, с твоим словарным запасом, с твоим светским лоском. Она яростно стремилась заполучить все это для себя, но ее постоянно грызла, терзала совесть. А проявлялись угрызения совести в сарказме, в постоянных придирках, которые она не прекратила даже и после того, как ваши отношения закончились. Она просто не могла позволить, чтобы все завершилось вот так, само собой. Она никогда не любила тебя. А теперь – ты же сам видишь – она беременна, в ярости из-за этого, но тем не менее живет в прекрасном доме твоих родителей, взяла за ребенка деньги – полагаю, что чертову кучу денег, – и сама же стыдится этого – так стыдится, что самое себя еле терпит.
Это очень походило на правду. Точнее говоря, внезапно стало ясно, что это и есть правда. Словно пролившийся откуда-то свет выявил какие-то невидимые прежде детали и дал ему возможность впервые разглядеть в целом ту часть своего недавнего прошлого, в которой присутствовала Селеста.
– Для нее, вероятно, это настоящий кошмар, – продолжила Лаура. – Ройбен, деньги сводят людей с ума. Так устроена жизнь, и никуда от этого не деться. Лишают разума. У твоей семьи денег много. Но все твои родные ведут себя не так, как ожидают от них посторонние. Твоя мама всю жизнь работает, как одержимая, словно она из тех, кто с самого начала делал карьеру только собственными силами. Твой отец, поэт, идеалист, ходит в одежде, купленной двадцать лет назад, и Джим точно такой же, не от мира сего – человек, посвятивший себя служению другим и отдающий этому все свои силы. Твой отец постоянно то доводит до совершенства свои старые работы, то строчит что-то в записную книжку, будто ему уже следующим утром предстоит читать лекцию. Твоей матери редко удается выспаться как следует. Ты тоже пошел в эту породу – в любое время дня или ночи готов взяться за очередную или внеочередную – если Билли потребует – статью и сидишь за компьютером, пока не заснешь прямо над ним. Но у тебя всю жизнь были деньги, и ты не имеешь понятия о том, что значит жить без них.
– Ты права, – ответил Ройбен.
– Понимаешь ли, она ничего не планировала заранее. Она просто не понимала, что делает. А вот меня давно занимает: почему ты вообще слушал ее?
Этот вопрос занимал и его самого. Взять хотя бы Марчент – в ней было что-то схожее с ним, то же загадочное свойство, заставлявшее его прислушиваться к тем, кто порицал его, кто постоянно ставил ему палки в колеса. Конечно, его родные старательно занимались этим задолго до того, как в хор влилась Селеста. Возможно, они, сами того не сознавая, почувствовали в ней родственную душу и пригласили ее в свой хор. Возможно, отношение к нему послужило для Селесты входным билетом в их круг, хотя ни Селеста, ни он сам совершенно не понимали этого. Ну, а после того, как она подхватила старую песенку насчет Солнечного мальчика и Малыша… что ж, стало ясно, что она говорит на одном с ними языке. Может быть, и ему было с нею легко именно потому, что она говорила на этом самом знакомом и привычном языке.
– Поначалу она очень нравилась мне, – негромко сказал он. – Мне было с нею приятно. Я считал ее красивой. Мне нравилась ее сообразительность. Я вообще люблю умных женщин. Мне нравилось проводить с нею время. А потом все пошло наперекосяк. Зря я молчал. Надо было сказать ей, как плохо мне было.
– Ты и сказал бы – в свое время, – ответила Лаура. – Ваши отношения неизбежно завершились бы самым естественным путем, даже если бы ты не поехал в Нидек-Пойнт. Они и кончились естественным путем. Но только сейчас у тебя есть ребенок.
Ройбен промолчал.