– Почему я не радуюсь за нее, – спросил Ройбен, – не радуюсь тому, что она получит такую же силу, узнает те же тайны? Что со мною не так? Как только я понял, что люблю ее, я захотел передать ей Хризму. Я даже не знал тогда этого слова. Но я знал, что она может передаваться, что ею можно поделиться, и хотел этого…
– Естественно, – сказал Феликс. – Но ведь она для тебя не просто личность, она твоя возлюбленная. – Он замялся на мгновение. – Женщина. – Он повернулся к небольшому цифровому замку и, зажав фонарь под мышкой, быстро набрал код. – Ты воспринимаешь ее как свою собственность, иначе и быть не может. – Он приоткрыл дверь, но оставался на месте. – А теперь она стала одной из нас и вырвалась из твоих рук.
– Именно так она и сказала, – ответил Ройбен. – И я знаю, что должен радоваться тому, что она вырвалась из моих рук, что ее приняли без всяких условий, что к ней относятся как к целиком и полностью независимой личности…
– Да, конечно, ты должен радоваться, но ведь она твоя супруга!
Ройбен промолчал. Он снова увидел перед собой Лауру возле ручья, с маленькой деревянной дудочкой, на которой она потом играла – неуверенно играла жалобную мелодию, похожую на короткую молитву.
– Я понимаю тебя, – продолжил Феликс. – Ты наделен исключительной способностью к любви. Я видел это, чувствовал это, знал это еще во время нашего первого разговора в юридической фирме. Ты любишь своих родных. Любишь Стюарта. И глубоко любишь Лауру, и если тебе почему-то станет невмоготу находиться с нею… что ж, ты и это примешь с любовью.
Ройбен отнюдь не был в этом уверен и вдруг почувствовал себя совершенно обескураженным от количества имеющихся и возможных впереди трудностей. При мысли о Тибо, неподвижно и безмолвно стоявшем в темноте, в нем вспыхнула бешеная ревность, ревность к тому, что Тибо дал ей Хризму, ревность к тому, что Тибо, с первой встречи не скрывавший симпатии к ней, может теперь оказаться к ней гораздо ближе, чем когда-либо был Ройбен…
– Пойдем, – сказал Феликс. – Я хочу показать тебе статуи.
Они вошли в холодное помещение. Широкий желтый луч фонаря ложился на белую облицовочную плитку. Она покрывала даже потолок. В глаза Ройбену сразу бросились несколько массивных беломраморных фигур очень тонкой работы, с барочной вычурностью пропорций и одеяний, не уступавших пышностью ни одной из итальянских скульптур, которые ему доводилось видеть. Они, вне всякого сомнения, попали сюда из какого-то заокеанского палаццо шестнадцатого века или, может быть, церкви.
У него перехватило дух. Феликс держал фонарь, а Ройбен исследовал статуи, осторожно стирал пыль с потупленных глаз Богоматери, ее щек. Даже в знаменитой вилле Боргезе он не видел ни одной скульптуры, где жизнь была бы столь пластично воплощена в камне. Над ним нависал высокий бородатый Иосиф, а может быть, один из пастухов? Рядом стояли агнец и вол – тоже искуснейшей работы, – а потом Феликс неожиданно перевел луч света на троих важных и величественных Царей-волхвов.
– Феликс, это же настоящие сокровища, – прошептал Ройбен. До чего же жалкими были все его прежние представления о вертепе для Рождества.
– Должен заметить, что они не выходили на террасу к Рождеству почти сто лет. Моя драгоценнейшая Марчент никогда их не видела. Ее отец недолюбливал подобные развлечения, а я слишком часто проводил зимы в других концах света. Мне ужасно надоело прикидываться своим собственным смертным потомком. Но на это Рождество они предстанут публике со всем подобающим антуражем. Я уже заказал плотникам интерьер хлева. В общем, увидишь. – Он почему-то тяжело вздохнул.
Луч фонаря пробежал по громадной фигуре богато украшенного верблюда, потом – осла с большими нежными глазами… они были так похожи на глаза зверей, которых Ройбен мог перечислить в памяти, широко открытые, кроткие, безответные глаза тех животных, которых он убивал. Его вдруг пробрала дрожь – он снова подумал о Лауре и запахе оленей, находившихся неподалеку от ее дома.
Он протянул руку и коснулся изящных пальцев Девы Марии. Затем фонарь осветил фигуру Младенца Христа с сияющим улыбкой лицом, растрепанными волосиками и радостно смеющимися глазами, лежавшую с простертыми руками на мраморной соломе.
Глядя на Христа, Ройбен почувствовал боль, страшную боль. С тех пор когда крохи веры во все это придавали ему энергии, прошло много, очень много времени, ведь правда? Тогда он был маленьким мальчиком и, глядя на такие фигурки, испытывал глубокое и всеобъемлющее чувство, будто в них сосредоточена любовь ко всем без всяких условий.
– Суть в том, – громким шепотом произнес Феликс, – что Создатель вселенной нисходит к нам в этом бренном облике, проходит сверху донизу весь путь от дальних пределов своего творения, чтобы родиться среди нас. Существует ли какой-нибудь более прекрасный символ нашей страстной веры на переломе зимы в то, что миру суждено возродиться заново?
Ройбен не знал, что и сказать. Много лет он безоговорочно принимал примитивное толкование насчет того, что, дескать, христианскую легенду просто связали с языческим праздником. А разве не получается, что здесь есть одновременно что-то и от религиозной веры, и от безбожия? Неудивительно, что Стюарт с таким подозрением относится к происходящему. Нынешний мир вообще с большим подозрением относится к подобным вещам.
Сколько раз он сидел молча в церкви, смотрел, как его любимый брат Джим служил мессу, и думал: бессмысленно это все, бессмысленно… Но теперь – и уже давно – он освободился от церкви и вернулся в яркий открытый мир, где можно просто смотреть в звездное небо или слушать птиц, которые поют даже по ночам, и оставаться наедине со своими глубинными убеждениями, какими бы простыми они ни были.
Но сейчас в нем зарождались другие чувства, еще глубже и тоньше и не сводящиеся к «или – или». Его пониманию стала открываться величественная и неведомая прежде возможность слияния в единство, казалось бы, совершенно чуждых друг дружке вещей!
Ему вдруг захотелось немедленно поговорить об этом с Джимом, но, в конце концов, Джим приедет на рождественский фестиваль, они встанут перед этим самым вертепом и смогут поговорить с глазу на глаз, как делали это всегда. И Стюарт… Стюарт тоже должен увидеть и понять все это.
К его радости и облегчению, рядом находился Феликс, наделенный решимостью и дальновидностью, благодаря которым такие грандиозные затеи, как вот этот рождественский фестиваль, обретают жизнь.
– Как вы думаете, Маргон не слишком устал от Стюарта? – вдруг спросил он. – Он, надеюсь, понимает, что у Стюарта просто энергия бьет через край!
– Ты серьезно? – Феликс чуть слышно засмеялся. – Маргон обожает Стюарта. – Он понизил голос до доверительного шепота: – Ройбен Голдинг, у тебя, судя по всему, очень крепкий сон. Хотя такое бывает. Взять хотя бы Ганимеда. Зевс чуть ли не каждую ночь таскал его на Олимп.
Ройбен, хотя и был настроен очень серьезно, все же рассмеялся. Вообще-то он не мог похвастаться исключительно крепким сном, по крайней мере не каждую ночь.
– У нас будут прекрасные музыканты, – сказал Феликс, как будто обращался к самому себе. – Я уже звонил в Сан-Франциско и нашел на побережье несколько гостиниц, где они смогут остановиться. Я хочу, чтобы во взрослом хоре звучали оперные голоса. А детский хор, если понадобится, хоть из Европы привезу. Я знаю одного молодого дирижера, который точно понимает, что мне нужно. Я хочу, чтобы здесь прозвучали традиционные хоралы, старинные хоралы, те хоралы, которые передают неопровержимую глубину всего происходящего.