По залу прокатился смешок, а президент продолжал:
– Да, история эта, сформулированная таким образом, наверняка посмешит не одно религиозное семейство по пути в церковь. Но прошу вас, коллеги, обратите внимание на то, как все было обесценено: доктор Захеди – один из самых знаменитых молекулярных биологов мира, исследования которого уже спасли тысячи жизней и, скорее всего, спасут еще многие миллионы жизней в будущем, особенно учитывая, что мы все чаще встречаемся с инфекциями, устойчивыми к пенициллину. Но для газетенки он всего-навсего «араб с пятьюдесятью крабами» – который подвергся унизительному обращению и труд жизни которого уничтожен.
Я не хочу слишком нагружать вас своими эмоциями – признаться, прочтя об этом, я швырнул газету через всю комнату, лишь чудом не попав жене прямо по голове, – но позвольте сказать хотя бы следующее: испытание, которому подвергся доктор Захеди, связано с множеством комплексных препятствий, что стоят на нашем пути сегодня. Пожалуй, даже препятствие – не самое правильное слово: в современном климате ксенофобской псевдонауки правильнее было бы сказать, что на нас со всех сторон ведется атака. И не только в канзасских школах – по всей стране научные методы постоянно подвергаются то легким, то не таким уж легким нападкам справа, слева и из центра, будь то общества защиты животных, нефтеразработчики, евангелисты, группы, представляющие определенные интересы, или даже крупные фармацевтические компании.
В комнате раздался ропот, народ зашевелился.
Человек на кафедре понимающе улыбнулся публике и выждал, пока ропот смолкнет, а потом продолжал:
– Я искренне надеюсь, что Смитсоновский музей, Национальная академия наук, Национальный научный фонд и все научное сообщество сумеет объединить усилия для борьбы с враждебным окружением издевок и недомыслия. Как бы нам ни хотелось отступить в наши лаборатории и полевые станции, мы не можем больше пассивно ждать, ибо против нас и в самом деле – простите мне злоупотребление и без того затертым словом – ведется настоящая война. Да-да, война, не надо себя обманывать, мы на войне. Думать иначе было бы непростительной глупостью и слепотой, а в наше время такая слепота преступна: ибо пока мы разговариваем, наши враги действуют.
Недавно ученые сделали ключевое открытие – монументальное открытие – ген, который, очень может быть, позволит связать эволюционное развитие нашего мозга с развитием человекообразных обезьян. И что же делает наш президент на следующий день после этого открытия? Призывает американцев сохранять скептицизм по отношению к «теории» эволюции, как будто «теория» – грязное бранное слово! Боюсь, мы должны биться с противником его же оружием: выступать на арене работы с общественностью, в средствах массовой информации. Мы должны представить нашу сторону со всей убедительностью, а иначе рано или поздно зачахнем и будем отброшены ради куда более сомнительных, зато гибких представлений о мире, вздорных объяснений, основанных лишь на вере и страхе. Я вовсе не хочу сказать, что вера – наш враг: среди нас много искренне верующих, как много и тех, кто верует не в высший разум, а в двойной слепой эксперимент.
Народ в зале покатился со смеху. И я смеялся со всеми. Это было так правильно, так приятно – смеяться вместе с ними. Двойной слепой эксперимент! Уморительно!
– Да, коллеги, вера сама по себе – прекрасная вещь, может, даже прекраснейшая. Но именно вера порой срывается с цепи, именно вера затуманивает наши суждения, вера охлаждает пылких и поощряет посредственность – вера, извращенная и обращенная во зло, и привела нас на этот опаснейший перекресток. Мы все верим в неизбежность научного прогресса, в великий поход за истиной – через гипотезы, эксперименты, отчеты. Однако все это не даровано нам свыше, а создано нами же – и подобно любому другому творению рук человеческих, наши методы и системы убеждения могут быть у нас отняты. В человеческой цивилизации нет ничего неизбежного, кроме неизбежного распада, рано или поздно. А значит, если мы не возьмемся за дело, уже для следующего поколения наука разительно изменится, а через сто лет станет просто неузнаваемой – если, конечно, наша цивилизация еще не рухнет от угрожающего ей топливного кризиса.
Он крепко сжимал кафедру обеими руками. Вот каким я бы хотел стать, когда вырасту.
– Вот почему я особенно рад приветствовать сегодня нашего почетного гостя, представителя нового поколения – того, на кого мы все, хотим того или нет, должны уповать и в кого должны верить. Как вы сами можете судить по его необыкновенной способности иллюстрировать то, что порой так трудно выразить словами, этот пока еще совсем не большой человек вносит отнюдь не маленький вклад в то, чтоб наука оставалась живой и здоровой.
Кто-то захлопал. Президент протянул ко мне руку. Публика заерзала на сиденьях, и я ощутил приятное чувство, что все взоры в зале обращены в мою сторону. На меня едва не накатил приступ гипервентиляции. Огни вокруг качались и расплывались. Я сдавил мизинец.
Джибсен нагнулся и тронул меня за плечо.
– Ты как?
– Хорошо, – ответил я.
– Задай им жару! – сказал он и толкнул меня кулаком в плечо. Больно.
Под пристальными и выжидательными взглядами трехсот восьмидесяти трех (по моим приблизительным оценкам) глаз я медленно поднялся с места и пошел к сцене, петляя меж столов, на которых еще лежали дюжины нетронутых двузубых штуковинок. По лестнице я поднимался, шагая по одной ступеньке за раз. Каждый шаг словно бы разрывал мою грудь еще на сантиметр. Стоило мне выйти на сцену, весь остальной зал потерялся за светом прожекторов. Я заморгал. За пеленой света повисла напряженная тишина. {177}
Щурясь и изо всех сил стараясь улыбаться, я пожал руку президенту – совсем как когда-то Эмма Джозефу Генри.
– Поздравляю, – тихо проговорил он, и это было первое фальшивое слово, что он произнес за вечер. Выражение у него было AU‑17. Во мне ему нравилась сама идея – а теперь, когда мы стояли лицом к лицу, я уж слишком сильно напоминал ему двенадцатилетнего мальчишку.