Едва рассвело, как мы все уже были на месте. Наша новая ладья выглядела замечательно. Больше и внушительнее, чем любая из обеих «Ра». Борты вздымались высоко над мутной гладью реки, и на них не было видно ни одной ссадины. Однако наши опасения насчет крена подтвердились. При всем искусстве наших мастеров и совершенстве обводов судна в носовой части осадка была чуть больше. Но этот изъян вполне можно было исправить при размещении груза. Кто-то высказал предположение, что крен был вызван быстрым намоканием камыша — ведь нос лег на воду на несколько часов раньше, чем корма. Мы отнесли эту мрачную догадку к разряду нехороших шуток. Другое дело, что сломанные салазки могли распороть бунты в носовой части.
Детлеф и Герман надели защитные очки и нырнули под днище «Тигриса». Прошла целая вечность. Наконец они вышли на берег и доложили: видимость из-за мути нулевая, но ощупью им удалось определить, что в носовой части под бунтами висели поломанные салазки. Не удивительно, что ладья кренилась. Они нащупали также толстый камышовый амортизатор, проложенный между салазками и корпусом, отделили его ножом, после чего стальные и деревянные обломки ушли на дно, и нос ладьи сразу выровнялся. Продолжая обследовать днище, Герман и Детлеф убедились, что все витки веревочной спирали невредимы. «Тигрис» нисколько не пострадал. Тысячи хрупких стеблей вместе выиграли поединок с современной сталью — они остались на поверхности, а согнутые балки утонули.
Две связки, распиленные нами после проверки, показали, что теперь загрязнение рек гораздо более опасный враг для камыша, чем сталь, поэтому нам не терпелось поскорее уйти в чистые соленые воды. Однако еще две недели ушли на то, чтобы оснастить и загрузить корабль. Наши арабские помощники собрали на лужайке перед гостиницей две рубки, накрыв бамбуковый каркас красиво переплетенными на местный лад лоснящимися стеблями зеленого болотного тростника кассаб. Низкий сводчатый потолок не позволял выпрямиться в рост — только сидеть. Одна рубка была побольше, три на четыре метра; в ней, потеснившись, могло улечься восемь человек. Вторая, наполовину меньшей площади, была предназначена для трех человек и съемочной аппаратуры.
Готовые рубки перенесли на ладью и привязали к доскам, укрепленным с равными промежутками поперек бунтов корпуса. Главная рубка встала на корме; в обращенных к бортам длинных стенах были небольшие дверные проемы. Рубку поменьше установили впереди; ее дверной проем, площадью в один квадратный метр, смотрел на срединную палубу и главную рубку. Обе рубки накрыли платформами с низкой оградой из бамбука; получилось что-то вроде террас. При некотором воображении в мире рыбы и волн участок камышовой палубы между двумя золотисто-зелеными хижинами мог сойти за маленькую деревенскую площадь. Ему предстояло быть нашим дневным обиталищем, а рубкам отводилась роль спален и укрытия при ненастной погоде.
Здесь же, на срединной палубе, высилась мачта с живописным парусом. Как и на всех камышовых парусниках Старого и Нового Света, рея подвешивалась на двойной мачте, широко расставленные ноги которой опирались на главные бунты. Вдоль центральной линии, где соприкасаются бунты, для мачты нет опоры. Десятиметровые ясеневые бревна стояли на привязанных к бунтам широких деревянных башмаках, соединенных с бревнами посредством деревянных книц из согнутых под прямым углом суков: маленькая, но важная деталь, заимствованная с древнеегипетских фресок и моделей. В месте соединения бревен вверху, согласно тем же образцам, было просверлено отверстие для фала, поднимающего рею. Скрепляющие бревна перекладины одновременно служили удобным трапом.
Вся наша жизнь — если не подкачает камыш! — не один месяц должна была вращаться вокруг этого трапа. В просвете между ним и передней рубкой мы укрепили поперек палубы длинный стол и две лавки из связанных веревками, гладко обструганных досок. Позади трапа, в нише метровой глубины, образованной продолжением стен и крыши главной рубки, приютился камбуз с четырьмя примусами и всей нашей посудой.
В последний день мы приняли на борт тонны провианта и питьевой воды. Этот груз был размещен под столом, под лавками, вдоль стен обеих рубок и в протянувшейся от носа до кормы глубокой борозде между двумя бунтами. Одежду и личное имущество, а также кинопленку и другие уязвимые предметы мы уложили в обмазанные асфальтом коробки, которые в то же время играли роль общих нар в главной рубке.
Для полной готовности оставалось только установить наклонно по бокам кормы два огромных рулевых весла. С пристроенного к задней стене главной рубки деревянного мостика шириной и высотой в один метр рулевым открывался над крышей обзор вперед, правда несколько ограниченный парусом. Крепкие найтовы соединили рулевые весла с палубой и с перилами мостика, а румпель у верхней оконечности веретена позволял вращать весло вокруг оси.
Полный порядок, можно выходить в плавание!
— Отдать швартовы! Парус поднять!
С каким восторгом и облегчением выкрикнул я заветные команды, махая рукой полчищам зрителей, которые опять заполонили Сады Эдема! Только интуиция могла привести их сюда в этот час. После промашки со спуском на воду мы никого не извещали о времени старта, просто говорили, что отчалим, когда все будет готово.
— Парус поднять! — снова крикнул я что было мочи.
Сейчас все решали секунды. Швартовы отданы, мы во власти течения, а парус, от которого зависит управление рулем, еще не поднят. И никакой реакции на мою команду, если не считать тревожные голоса сотен арабов на берегу. Что-то неразборчиво крича, они показывали куда-то вверх. Я поднял голову и на топе мачты, куда должна была вознестись рея, увидел дорогого мексиканского друга Германа. Болтаясь там чуть ли не вниз головой, он запечатлевал великие минуты своей неразлучной кинокамерой. Весьма подвижный, несмотря на грузное телосложение, Герман живо скатился вниз, услышав нечленораздельный вопль, означающий в переводе на более благопристойную речь следующее: «Дорогой Герман, пожалуйста, спускайся возможно быстрее и освободи место для паруса, иначе нам не миновать нового столкновения с берегом и тебя сбросит на землю».
Вмиг Герман и парус поменялись местами. Течение напирало вовсю, но парус наполнился ветром, и мы овладели ситуацией. Норман следил за парусом, Детлеф, скрытый передней рубкой, ждал команды поднятыми опустить гуару — деревянный шверт, мы с Карло стояли на мостике у рулевых весел. Я смотрел, как уходит назад берег Садов Эдема вместе с гостиницей, и душа моя радовалась. Замечательный уголок, но нам давно пора выходить в океан. Прощай, Адамово древо! Прощайте, Али, Мухаммед, Гатаэ, Каис, Шакер, Рэмзи и все наши остальные иракские друзья! Уже не видно лиц, только лес махающих рук, но среди соленых волн мы часто будем вас вспоминать.
Ладья набирала скорость. Курсом на противоположный берег Тигра. Мы с Карло повернули громоздкие рулевые весла, и я крикнул Детлефу, чтобы опустил носовую гуару. Ладья превосходно слушалась руля, мы миновали оконечность мыса, где встречаются две реки, и вошли в Шатт-эль-Араб. Позади на зеленой лужайке с кучкой деревьев и пальм осталась гостиница «Сады Эдема», справа от нее поблескивали воды Тигра, а слева показался Евфрат с мостом, через который проходило шоссе на Басру и который не позволил нам строить ладью в краю наших друзей, болотных арабов: мачта «Тигриса» не прошла бы под ним.