У нашего старого друга Иоане, с которым мы давно уже не встречались, было полно хлопот. Он был деревенским плотником и гробовщиком. Если больной уже не мог подняться с циновки, Иоане приходил со своим материалом и принимался сколачивать гроб на глазах у бедняги. Надо признать, что полинезийцы не боятся смерти. Они воспринимают ее как возможность встретить столь почитаемых легендарных предков, увидеться вновь с умершими друзьями и родственниками.
При жизни фатухивцы никогда не носили обуви. Ступни их были слишком велики. Даже священник, который все три дня устроенного для нас пиршества ходил в смокинге и шортах, при этом оставался босиком. Но после смерти, когда обувь больше не жала и ногам не было больно, на них надевали новые белые тапочки. Сохранился старый обычай хоронить покойного вместе с его имуществом. В старых склепах мы находили куски сгнивших деревянных чаш, резные серьги из человеческой кости. При нас одного фатухивца захоронили вместе со старой гармошкой, а другому положили карточную колоду — видно, покойный очень ею дорожил. Вера в загробную жизнь существовала здесь до введения христианства, и считалось в порядке вещей захватить с собой на тот свет что-нибудь такое, что могло бы развлечь языческих предков.
Наедине с дебрями, в пронизанной лунным светом бамбуковой хижине мы легли на шуршащие банановые листья, немало озадаченные всем увиденным. В глуши, вдалеке от людей мы чувствовали себя в безопасности. Но что-то терзало нас, что-то оказалось совсем не так, как мы себе представляли. Мы прибыли на этот остров, чтобы совершенно порвать с цивилизацией, в которую перестали верить. А увидели в деревне людей, остро нуждающихся в достижениях культуры. В лекарствах. В познаниях о микробах и о гигиене.
— Лекарства — это цивилизация, — коротко заметила Лив. — Без микроскопа Хансен не открыл бы возбудителя проказы.
Мне нечего было ей возразить. Лекарства — одно из благ цивилизации. Одно из многих, разумеется. Но я твердо считал: кроме музыки и изящных искусств, все блага цивилизации призваны исправить беды, вызванные разрывом с природой. Да и музыка, говорил я, нужна постольку, поскольку она компенсирует разнообразие чувств и впечатлений, утраченное человеком, когда он расстался с первозданным лесом. Среди листвы и мшистых камней предостаточно чудесной музыки, причем я подразумевал не щебет птиц и журчание ручья, а музыку, которую ухо не слышит. Флейты и скрипки созданы нами для того, чтобы будить отклик не в барабанной перепонке, а в душе, куда прежде доходили мелодии природы.
Лив охотно согласилась: дома она не могла жить без музыки, обожала свои граммофонные пластинки, часто ходила на концерты, а здесь ни капли не тоскует по музыке. Куда ни пойди, куда ни повернись — новые впечатления, ощущения, настроения. Свет, краски, звук, запах, форма, прикосновение — во всем бесконечное разнообразие, словно в душе играл огромный оркестр. Столько музыки, что больше и не воспринять. Дома четыре стены, несменяемый интерьер, неизменный электрический свет вызывали в нас голод по музыке, чтобы жизнь не совсем заглохла там, в глубине за барабанными перепонками. Здесь же, в лесных дебрях, музыка и реальная жизнь виделись нам как два равноценных способа обогащать свой духовный мир.
Иное дело — медицина. Природа обрушила на нас болезни, и люди, защищаясь, изобретали лекарства. Вирусы и бактерии — продукты природы, говорила Лив. Наука открывает их и пытается уничтожить.
Я соглашался, однако подчеркивал, что не следует забывать, почему природа обрушила на человека больше болезней, чем на других живых тварей.
— Потому что мы ведем нездоровый, неестественный образ жизни, — признавала Лив.
— Не только поэтому, — добавлял я. — Больше всего потому, что мы посягнули на самый главный, пожалуй, закон биологической среды — равновесие между видами.
Снова я прочел луне и Лив свою любимую лекцию о мелких грызунах и лисах. Люди думают, что играют роль лисы, а на самом деле они оказались в роли мыши. Природа напустила всех своих ястребов на двуногую мышь. Пять тысяч лет назад мы, люди, принялись разрушать ландшафт на огромных территориях ради каких-то избранных видов растений и облюбованных нами животных. Мы загнали сами себя в обнесенные стенами города. Начали преображать мир по своим собственным меркам. И посягнули при этом на множество частей перпетуум-мобиле, созданного природой, сложнейшего механизма, безупречный ход которого зависит от каждого колесика в отдельности. До того, как человек начал необъявленную войну против природы, он вел более или менее кочевой образ жизни, родовые коллективы были разбросаны далеко друг от друга в необъятных просторах, и холерная бацилла просто не могла вызвать эпидемию. Но когда люди начали собираться в городских общинах, когда, нарушая исконное равновесие, развели несметные стада домашнего скота и возделали обширные поля, природа — хотя тогда мы этого не поняли — пустила в ход скрытые средства обороны — организмы, которые втайне ждали своей очереди сыграть отведенную им роль нейтрализаторов вредного преобладания того или иного вида животного мира. Как только горожане стали выбрасывать за стены мусор и отходы в таком количестве, что природа не поспевала за ними убирать, вступили в действие безобидные прежде вирусы и микробы, насекомые и паразиты. Они размножились и набросились на человека, на его поля и скот, как лисы и ястребы набрасываются на мышей и леммингов.
Наученные горьким опытом, люди вскоре начали защищаться. Сначала — травами и кипяченой водой. Потом — наукой. Одного за другим они распознавали своих крохотных и часто неразличимых простым глазом мучителей, вооружились пилюлями и мазями, вакцинами и дезинсекталями и приняли вызов природы. Но природа обладает неограниченными резервами и ресурсами. Один вид терпит поражение — его место занимает другой, а некоторые крохотные члены полицейских сил окружающей среды приспособились настолько, что стали невосприимчивы к контратакам человека. Так и продолжается борьба, растущим полчищам гомо сапиенс дают отпор все новые охранные отряды природы, единственная цель которых — восстановить равновесие в разлаженном перпетуум-мобиле природы.
Окружавшие нас плодовые деревья выглядели прекрасно. Даже такое нежное и уязвимое растение, как феи, прижилось в чаще. На Таити, где быстрое обогащение прельщало людей больше, чем прочный достаток, где возникли обширные плантации монокультур, феи не устояло против болезней.
Природа автоматически принимает меры, когда возникает избыток представителей одного вида.
— Некоторые антропологи считают, что агрессивность человека против своих собратьев у нас тоже от природы, — заметила Лив, обратившись за доводом к знакомой ей области общественных наук.
— В таком случае, — сказал я, — природа заставляет человека выступать в роли ястреба и микроба против себе подобных.
Хотя вообще-то мне не верилось, чтобы человек от роду жестокостью превосходил обезьян. А ведь обезьяны не убивают друг друга. Может быть, чрезмерное размножение делает зверей и людей агрессивными? При виде полчищ грызунов ястребы и лисы спешат произвести на свет второй помет. Императоры и президенты не могут заставить своих жен совершить такой же подвиг, они бегут к генералам и мобилизуют огромные армии молодых людей. Поощряют родителей, которые помогают увеличивать численность населения, ведь для войны против полчищ тоже нужны полчища.