Может быть, в человеке заложен некий импульс к убийству, который срабатывает только при аномальных обстоятельствах, например когда людей становится чересчур много. Возможно, агрессия стимулируется страхом, жадностью и завистью. В те далекие времена, когда отдельные роды кормились тем, что собирали на деревьях, у них не было побуждения убивать друг друга, как нет его у обезьян. Воинственный инстинкт проявляется, когда люди, безудержно размножаясь, сталкиваются с другими такими же многочисленными группами [5] .
— Что касается равновесия в животном мире, — говорила Лив, — то я готова с тобой согласиться. Но мне все равно невдомек, почему цивилизованные люди подчиняются любому приказу убивать. В этом я вижу самый большой порок цивилизации.
Мы уже засыпали, вдруг Лив вспомнила флюс Тиоти. Что это — тоже вмешательство саморегулирующейся природы?
И сама же ответила прежде, чем я успел собраться с мыслями. Зубная боль, неполадки с печенью, повышенное давление — не оружие природы. Эти недомогания человек сам на себя навлекает неправильным образом жизни. Гусь не жалуется на печень, у слонов и жирафов отличные зубы и с давлением все в порядке. Физические недуги развиваются, когда человек рвет связи с природой. В эту минуту прокукарекал дикий петух, он тоже был согласен с Лив.
Пора и поспать немного, скоро солнце взойдет…
Солнце вовсю припекало, когда мы встали и направились к ручью. Потом сели на табуретках у открытого окна пожевать кокосового ореха. Но великолепный вид нас не радовал. Сознание происходящего в деревне словно окутало зеленую долину серой мглой. Можно гордиться лекарствами белого человека, но роль переносчика культуры он выполнял скверно. Изображая глобальных филантропов, белые явились со своими священниками на эти острова, чтобы сбывать те плоды нашего изобилия, которые сулили наибольшую прибыль.
Мы учим беспечных островитян сносить жилища предков, чтобы они покупали у нас привозные строительные материалы. Мы отговариваем их защищать тело от тропического солнца лубяными одеждами, чтобы продавать им нашу мануфактуру, подбиваем втискивать здоровые ступни с естественной подошвой в покупную обувь. Учим их есть хлеб и тушенку вместо кокосового ореха и свежей рыбы, чтобы они зависели от импорта зерна и консервов. Побуждаем их работать на нас, чтобы они могли оплатить то, что мы стремимся им продать. Хотя мы в этом не признаемся, но белый человек пришел сюда для того, чтобы изменить обстановку в свою пользу.
С верой в собственные слова мы говорим каждому новому торговому партнеру, что по нашим стопам идет прогресс. Мы не видим другого способа жить разумно и осмысленно. Ведь другие культуры, пусть даже древние и классические, здоровые и простые, отстали от нас в развитии техники — значит, им следует учиться у нас. Какие бы страны мы ни открывали, всюду сознательно уничтожаем существующую культуру и сеем тут и там между развалинами обрывки собственной цивилизации. И удивляемся, когда из этого винегрета выходит упадок вместо прогресса. Тешим себя выводом, что эти люди отсталые, раз не умеют извлечь пользу из благ нашей культуры.
Сами-то мы ее извлекаем… Есть таблетки, чтобы расслабиться, есть спиртное, чтобы подбодриться. Наши врачи пропишут, сколько калорий и витаминов нужно для нормального питания. Куда как далеко ушли мы от полинезийцев, которые по невежеству пили и ели то, что им давала природа, а потому без малейших потуг сохраняли отменное здоровье. Прежде, когда полинезийке наставала пора рожать, она пряталась за кустом и выходила оттуда с ребенком. И если сегодня здесь так распространена родильная горячка, это потому, что полинезийцы не замедлили обзавестись нашими болезнями, но не торопятся строить собственные больницы.
Мы видели, как на Таити прибыли первые автомобили, видели машину среди пальм Такапото. Они воплощали одну из любимых теорий белого человека: все, что сберегает нам мышечные усилия, — на благо. И чтобы не напрягаться, мы присобачиваем моторы к велосипедам, лодкам, газонокосилкам, бритвам и зубным щеткам. Высиживаем сверхурочные часы, чтобы оплатить все эти предметы, потом бежим к врачу, потому что переработали, переели и нажили стресс. Врач выписывает новый счет и советует заняться физическими упражнениями; мы покупаем велосипед без колес или лодку без дна, помещаем их в подвале и сидим, работая педалями или веслами на одном месте, чтобы обрести силы и здоровье, которыми обладали наши предки до изобретения мотора.
— Пойдем сегодня на гору, поищем спелых гуаяв выше бамбуковой рощи, — сказал я Лив.
Кстати, надо было запасти еще хлебных плодов, не сидеть же и голодать, размышляя над бедствием, постигшим деревню. И вот мы снова в плену дебрей и их волшебной музыки.
Шли дни, на острове все позабыли об опустошении, которое учинил вирус, доставленный шхуной. Полинезийцы — дети солнца, они живут сегодняшним днем, не особенно задумываясь над вчерашними проблемами, не говоря уже о завтрашних. И мы отдались во власть девственного леса в поисках пищи и в надежде на новые открытия.
В один прекрасный день, когда дерево возле нашей кухни было увешано солидным запасом корней и плодов, мы решили сходить и взять несколько старых черепов, которые приметили среди заросших развалин. Старые полинезийские черепа — ценнейший материал для того, кто стремится выяснить происхождение островного народа, ведь полинезийцы, как правило, были типичными длинноголовыми в отличие от островитян Индонезии и Малайзии, то есть Юго-Восточной Азии. В этом одна из многих причин, почему никто не мог найти убедительного решения полинезийской загадки. Полинезийцы не могли быть прямыми потомками малайцев. Кое-кто готов был считать их родиной даже Египет и Месопотамию. Другие утверждали, что они были иудеями, представляли одно из пропавших племен Израиля. В Германии политический выскочка по имени Адольф Гитлер организовал партию, которая презирала евреев и утверждала, что только арийцы достойны звания людей. После моего визита в Музей народоведения в Берлине первый антрополог Гитлера профессор Гюнтер письменно просил меня привезти ему череп с Маркизских островов, поскольку он не сомневался, что жители Полинезии — арийцы. Да и мой собственный университет заказал мне полинезийские черепа.
Поразмыслив, мы пришли к выводу, что чем собирать их тут и там по одному, лучше пойти на старое кладбище на приморской возвышенности: нам говорили, что там лежат сотни черепов.
Путь на кладбище лежал через деревню, и для приличия мы в придачу к набедренным повязкам надели рубашки. В деревне раздобыли старый мешок, после чего направились к вьющейся по склону тропинке. И с досадой заметили, что за нами увязался какой-то островитянин.
По накаленному солнцем склону мы поднялись на горку, и нам открылся великолепный вид на зеленую долину, которая терялась в горах далеко за нашим домом. В другой стороне необъятный синий Тихий океан сливался с пустынным небосводом. Высоко над морем раскинулось выжженное солнцем сухое плато, почти без растительности, если не считать нескольких кокосовых пальм. Мы ступили на него, сопровождаемые по пятам непрошеным спутником. Тщательно вы— тесанные из красного туфа прямоугольные плиты ограждали искусственные террасы. На некоторых плитах были высечены рельефные изображения человеческих фигур с расставленными ногами и поднятыми над головой руками, как будто они отпугивали злых духов и прочих незваных гостей.