Но всему приходит конец, и настал тот день, когда Градова выписали. Татьяна стала расспрашивать Катю только тогда, когда как-то на дежурстве застала ее в слезах. Андрей уехал, сказала Катя, и не оставил адреса, потому что ждал нового назначения. А у нее задержка три недели, и на сердце нехорошее предчувствие – что там с Андреем?
– Тебе нужно думать не о нем, а о себе! – не выдержала Татьяна. – Дурочка, да он тебя бросил!
– Не смей! – закричала Катя. – Не смей так о нем! Он не такой, как все, он не может меня забыть!
И посмотрела с настоящей ненавистью. Татьяна пожала плечами и ушла, решив, что с нее хватит.
Через некоторое время досужие соседи донесли Катиной тетке, что племянницу каждое утро тошнит в туалете. Разразился страшный скандал. Тетка выгнала Катю из дома. Общежития в их больнице не давали, а может быть, зав. отделением решил, что Катерина все равно теперь не работник и не стал за нее хлопотать. Кате ничего не оставалось, как уезжать обратно во Владимир.
Перед отъездом она подкараулила Татьяну в коридоре больницы и сунула в руки письмо для Андрея, который должен был приехать через полгода к Таниному отцу на плановый осмотр после операции.
– Лучше бы ты аборт сделала, пока не поздно, – попыталась вразумить ее Татьяна.
– Ни за что! – Снова в Катиных глазах сверкнула непримиримая ненависть.
Ах так? И Татьяна дома сожгла письмо не читая. «Веришь, дурочка, в любовь с первого взгляда? В людей веришь? Ну так и расти ребенка без отца, может, в конце жизни поймешь, что не все на свете ангелы».
Полгода прошло, и как-то отец сообщил, что Андрей Градов лежит у них на обследовании. Татьяна выдумала пустяковый предлог, чтобы появиться у отца в больнице. Андрей постарел, похудел и был покрыт чужим загаром, так что сразу стало ясно – вернулся из Афганистана. Он обрадовался ей, но не больше. А у нее снова вернулись прежние чувства. Но ничего у них с Андреем не вышло, хотя они гуляли по городу, и он даже пару раз был у них дома. О Кате он спросил только в последнюю встречу. И Татьяна ответила, что Катя уехала домой и точного адреса не оставила.
– Вот и все, – хрипло сказала Татьяна Ивановна, – кажется, потом его снова послали в Афганистан, больше я о нем ничего не слышала. Осуждаешь меня?
Лера молчала. Она думала о маме. О том, что не помнит маму смеющейся, а улыбалась мама крайне редко. О том, что мама была несчастлива с отчимом, Лера знала всегда, поняла это еще в детстве, как только увидела их рядом.
В итоге встреча с Лериным отцом не принесла матери ничего, кроме горя. И если быть до конца справедливой, то нельзя винить в этом одну только умирающую немолодую женщину, что сидит сейчас перед ней.
Он мог написать раньше. Если бы хотел, он разыскал бы маму – город Владимир не Южно-Сахалинск и не Калифорния, поезд всего одни сутки идет… Так что скорее всего, прочитав письмо, папочка выбросил бы его в первую попавшуюся урну. Одно дело – закрутить роман в больнице с симпатичной сестричкой, и совершенно другое – жениться на этой сестричке, да еще с ребенком.
Отец… Лере решительно ничего не говорило это слово.
– Вот рассказала тебе, – тяжко вздохнула Татьяна Ивановна, – легче все равно не стало. Ну скажи все, что ты обо мне думаешь!
– Да больно надо! – отмахнулась Лера. – Вы уж сами как-нибудь со своей совестью разбирайтесь! Лучше скажите, этим, из Конторы, что надо было?
– Расспрашивали, что я знаю о тебе, – тихо ответила Татьяна Ивановна, – я сказала, что не видела тебя три года, что соответствует действительности.
– Лучше бы вы сказали, что вообще меня не видели!
– Ага, а они письмо нашли, то, что мать твоя прислала… Что мне было делать?
– Сжечь это письмо, как то сожгли, двадцать три года назад!
Татьяна Ивановна внезапно прижала руку к груди и закашлялась. Сквозь кашель она покивала Лере, что та права, а она сглупила. Потом она поманила Леру рукой к себе и вынула из кармана халата маленький ключик.
Кашель унялся, и она смогла сказать, чтобы Лера открыла секретер и вытащила книги с широкой полки. За первым рядом оказался потайной ящичек, который запирался на ключ. Лера открыла его и увидела небольшую шкатулку из карельской березы.
– Не трогай, – слабым голосом сказала Татьяна Ивановна, – а впрочем, ты все равно не возьмешь… А даже если и возьмешь, то мне уже ничего не нужно.
Лера отмахнулась от нее и выхватила из пачки документов, что лежала рядом со шкатулкой, потертый на сгибах конверт. Конверт порвался, из него высыпалось несколько фотографий.
С маленького снимка на документы смотрело на нее серьезное, даже суровое лицо молодого мужчины. Короткий ежик белых волос, плотно сжатые губы и прямой взгляд очень светлых, почти прозрачных глаз. Лера и сама умела так смотреть. Еще был любительский снимок, где на первом плане стояли обнявшись трое молодых парней. Два лейтенанта и один штатский, в котором Лера без всякого удивления узнала Сергея Лугового. Вторым был Андрей Градов, улыбавшийся не в полную силу, а так, углом рта. Третьим в группе был парень с погонами лейтенанта десантных войск. Широкоплечий и крупный, он хохотал, наклонив лобастую голову, и видно было, что, несмотря на молодость, он уже начинает лысеть.
– Возьми, – прошелестела Татьяна Ивановна, – вот все, что есть. Сама не знаю, зачем хранила, а ты делай с ними что хочешь, мне уж все равно…
Внезапно она задышала тяжело и откинулась на спинку кресла.
– Зину позови… – шепнула она из последних сил.
Лера вышла, прошла по коридору и увидела в тамбуре очухавшуюся Зинаиду, которая сидела на бачке связанная и смотрела на нее, выпучив глаза.
– Только не визжать, – приказала Лера, разматывая веревку, – иди к хозяйке, ей плохо.
Зинаида молча подчинилась, Лера окинула взглядом тамбур и прихватила на всякий случай ключ, что висел на ржавом гвоздике возле двери.
Домработница Татьяны Ивановны Зинаида служила у нее много лет. Точнее, служила она в семье Татьяниных родителей, а потом, когда те умерли, осталась у Татьяны как привычный предмет обстановки, шкаф или комод.
Приехала Зина из деревни молоденькой девушкой и работать смогла устроиться только на валяльную фабрику. Брали еще на стройку, да туда побоялась – с детства почки застудила, когда девчонкой в прорубь провалилась, а на стройке ведь и в жару, и в мороз на улице.
На фабрике была не работа, а ад кромешный. Смена либо с шести утра, либо до полночи, кругом шерсть летит, машины гудят, мастер ругается нехорошо, нормы неподъемные. Которая девка из себя попригляднее да похитрее, уж сумеет с мастером договориться, чтобы он ей наряды получше закрыл, а Зине Бог ни ума, ни красоты особой не дал, так что как ни работай, а все равно зарплата получается с гулькин нос. Машины старые, все время ломаются, одной работнице прямо при Зине палец оторвало.
В общежитии и того хуже: комната огромная на двадцать человек, из окон дует, в туалете грязища, душ один на весь этаж, да и то никогда не работает. Да еще постоянное воровство и комендантша прямо зверюга, ей бы в фашистском застенке работать, самое подходящее…