– Прекрасное имя, – сказал Гамаш.
– Мы тоже так думаем. И еще мы думаем, что мужское имя тоже прекрасное. Оноре.
Гамаш обещал себе, что, когда будет названо имя, неловкого молчания не последует. Но неловкое молчание наступило.
Где тот мертвец из мертвецов,
Чей разум глух для нежных слов:
«Вот милый край, страна родная!»
Пустоту заполнили эти слова из старой поэмы, они, как всегда, прозвучали в его ушах, словно произнесенные низким, спокойным голосом. Пальцы его большой руки мягко сомкнулись, словно ухватили что-то.
В чьем сердце не забрезжит свет,
Кто не вздохнет мечте в ответ,
Вновь после странствий многих лет
На почву родины ступая?
Даниель был в Париже, очень далеко, но Гамаш чувствовал, что его сын может совершить очень серьезную ошибку, которая забросит его еще дальше.
– Я думаю, это не лучший выбор.
– Почему? – В голосе Даниеля слышалось любопытство, но не напряженность.
– Ты же знаешь историю.
– Ты мне рассказывал, па, но это же история. А Оноре Гамаш – хорошее имя для хорошего человека. Тебе это известно лучше, чем кому-либо другому.
– Это верно. – Гамаш почувствовал укол тревоги. Даниель не хотел отступать. – Но я лучше любого другого человека знаю, что может случиться в мире, который не всегда добр.
– Ты учил нас, что мы сами создаем свой мир. Как там эта цитата из Мильтона, с которой мы росли:
Он в себе
Обрел свое пространство, и создать
В себе из Рая – Ад и Рай из Ада
Он может.
Ты веришь в это, па, и я тоже. Помнишь наши прогулки в парке? Ты брал меня и Анни и все время читал стихи. Эти строки были одними из твоих любимых. И моих.
Гамаш ощутил жжение в горле, вспоминая эти прогулки, крохотные пухлые пальчики в его огромной руке. Не столько держащей, сколько удерживаемой.
– Недалек тот день, когда придет мой черед. Я буду водить Флоранс и Оноре в парк Мон-Руаяль и без умолку лепетать им стихи.
– Лепетать? Ты не хочешь сказать – декламировать сильным, но музыкальным голосом?
– Конечно. «Где тот мертвец из мертвецов». Ты это помнишь?
– Помню.
– Все те стихи, что ты читал мне, я буду читать им, включая и Мильтона, включая и строки о разуме, который в себе обрел свое пространство, и о том, что мы сами творим свою реальность. Не волнуйся, – продолжал Даниель терпеливо, взывая к отцовской логике. – Оноре будет знать, что мир начинается между его ушей и принадлежит только ему. И он, как и я, будет знать, какое это прекрасное имя.
– Нет, Даниель, ты совершаешь ошибку.
Ну вот он и сказал эти слова. Те самые слова, которые он поклялся себе не говорить. Но все же Даниель должен понять это, нельзя допустить, чтобы его сын совершил – пусть и с самыми благими намерениями – эту трагическую ошибку.
Краем глаза он отметил какое-то движение. В комнату вошла Рейн-Мари. Он взглянул на нее. Тело ее было напряжено, глаза смотрели удивленно и с тревогой. И все же сделать это было необходимо. Иногда родительский долг состоит в том, чтобы совершать поступки, которые не встретят понимания. Идти на неодобрение. Нельзя допустить, чтобы сын Даниеля носил имя Оноре.
– Я надеялся, что ты воспримешь это иначе, па.
– Почему я должен был воспринять это иначе? Ведь ничего не изменилось.
– Времена изменились. Сколько лет прошло. Десятилетия. Ты должен забыть об этом.
– Я много чего повидал. Я знаю, что́ своевольные родители могут сделать со своим ребенком. Я видел таких затюканных детей, что…
«Что они даже прыгать не могут, – чуть было не сказал он. – Они никогда не отрываются от земли. Не подпрыгивают от радости, не скачут через веревочку, не ныряют в воду с трамплина, не виснут на плечах любящих родителей, которым доверяют».
– Ты обвиняешь меня в том, что я желаю вреда нашему ребенку? – В голосе Даниеля больше не было ни терпения, ни желания убедить. – Ты и в самом деле считаешь, что я желаю вреда моему сыну? Он даже еще не родился, а ты уже обвиняешь меня? Ты все еще считаешь меня бестолочью?
– Даниель, успокойся. Я никогда не считал тебя бестолочью, ты это знаешь.
Он услышал, как вздохнула Рейн-Мари в другом конце комнаты.
– Ты прав. Всегда прав. Ты должен побеждать, потому что знаешь о вещах, неизвестных мне. И по-твоему, я настолько своеволен, что готов дать нашему ребенку имя, которое его уничтожит.
– Жизнь и без того сложна, зачем же давать ребенку имя, которое может стать предметом издевательств, нападок?
– Да, такое может случиться. Но еще оно может стать предметом гордости, высокой самооценки…
– Его самооценка не будет зависеть от имени, которым ты его наречешь. Не создавай ему помеху при рождении.
– Ты хочешь сказать, что имя Оноре – это как родовая травма? – Голос Даниеля звучал как никогда отчужденно.
– Я этого не говорил. – Гамаш пытался дать задний ход, но понимал, что зашел слишком далеко. – Слушай, нам нужно поговорить об этом при встрече. Мне жаль, если тебе показалось, будто я считаю, что ты хочешь преднамеренно повредить своему ребенку. Я знаю, что это не так. Ты замечательный отец…
– Я рад, что ты так считаешь.
– Для любого ребенка счастье иметь такого отца, как ты. Но ты спросил, что я думаю. Вполне возможно, что я ошибаюсь, но я считаю, что было бы неверно назвать сына Оноре.
– Спасибо за звонок, – сказал Даниель и отключился.
Гамаш встал, словно оглушенный, прижимая трубку к уху. Неужели все так плохо?
– Что, дело неважное? – спросила Рейн-Мари.
– Неважное. – Гамаш повесил трубку. – Но мы договоримся.
Вообще-то, он не очень обеспокоился. Он иногда спорил с Даниелем, как спорил и с дочерью Анни. Он убеждал себя, что расхождения во мнениях – дело естественное. Только на сей раз все было иначе. Он ударил сына по самому больному месту (знал это из собственного опыта) – усомнился в его отцовских способностях.
– Хорошо, что вы вернулись.
Бовуар вошел в комнату, едва не столкнувшись с техником, который нес огромную коробку.
– Агент Лакост заканчивает обыск гостевых комнат. Они прошерстили весь дом. И ничего. Я успел допросить Томаса, Мариану и только что – Сандру. Это, я вам скажу, вовсе не Уолтоны. [53]