Я не успела возразить, а он уже вышел из комнаты. По коридору я прошла за ним в спальню и с удивлением обнаружила, что там прибрано. На постели недавно спали, но только на одной ее половине покрывало откинуто; другая половина застлана, с аккуратной горкой подушек. На прикроватной тумбочке лишь стопка книг, по следам на ковре заметно, что его не так давно пылесосили. В углу у окна — черное кожаное кресло на колесиках, с перекинутым через спинку шерстяным пледом. Высокий современный торшер струил мягкий свет. И это тоже отвечало моим представлениям о прежнем Торпе. Лишь только мне начинало казаться, что я окончательно поняла его, открывалась совершенно новая черта его характера и приходилось все пересматривать сызнова.
— Не надо так удивляться, — сказал он. — Хотя бы одну комнату в доме я в состоянии держать в чистоте. Мне лучше спится, когда ничто не отвлекает.
Он вытащил из комода кожаную шкатулку, положил на кровать и снял крышку. Шкатулка была битком набита фотографиями. Торп принялся перебирать их, одну за другой.
— Где-то здесь точно должен быть один снимок, — бормотал он себе под нос. — Вы как две сестры.
Он рылся в ворохе фотографий, и мне на глаза попались его детские снимки, главным образом, в кругу семьи — каникулы в Диснейленде и в «Шести флагах» [40] , возле рождественской елки, поляроидный снимок юного Торпа и молодой женщины в шапочке и мантии (должно быть, на выпускном вечере в школе). Я не успевала ничего толком разглядеть, передо мной словно в режиме быстрой перемотки прокручивалась вся его жизнь. Тогда, давно, я часами изливала ему душу, поверяя самое сокровенное, а он не рассказывал о себе почти ничего. В шкатулке имелась целая серия фотографий в гондоле, и на каждой — а было их штук двадцать, не меньше — Торп восседал с новой девушкой.
— Где это? — Я взяла у него из рук один снимок.
На нем девушка была светленькой, пухленькой, хорошенькой; красно-белый полосатый сарафан и белые кеды — ни дать ни взять фермерская дочка из анекдота.
— Ах, это. Прогулка на гондолах в гавани Марина-дель-Рей. Я когда учился в аспирантуре, часто возил сюда девушек на первое свидание. Им это нравилось, а меня устраивала стабильность. Я считал, что если поставлю их в равные условия — ресторан, прогулка на гондоле, — то будет легче сравнивать.
— Ну и как, помогло?
— До второго свидания дело ни разу не дошло. Ни одна из них меня не вдохновила.
Он еще покопался в фотокарточках и наконец нашел то, что искал.
— Вот, — он сунул карточку мне в руки. — Это Фло.
Снимали на стадионе Кэндлстик-парк. Фло сидит на скамейке трибуны, с сосиской в одной руке, стаканом пива в другой, и, улыбаясь, смотрит прямо в камеру. Судя по ее пальто и шарфу, типичный для Кэндлстик денек: с залива задувает холодом и сыростью. Когда мы с Лилой были маленькими, родители иногда водили нас сюда, но я не была настолько горячей болельщицей «Гигантов» [41] , чтобы мириться со здешней холодрыгой. Когда в 2000 году «Гиганты» перебрались в Чайна-Бейсин, где погодные условия более приемлемые, я стала ходить на их игры регулярно.
Но этот снимок сделали не в Чайна-Бейсин, а в Кэндлстик. Девушка на нем была миниатюрной, с рыжеватыми волосами и ямочками на щеках, но на этом сходство и кончалось. Не были мы с ней похожи. Торп все напридумывал.
Он присел на кровать и, потянув меня за руку, усадил возле себя.
— Ты, Элли, стала для меня поворотным моментом. Кто я был? Несостоявшийся писатель. Работа осточертела, впереди пустота. Но появилась ты — и все переменилось. Если бы не ты, история Лилы осталась бы для меня всего-навсего газетной заметкой — прочел и забыл. Благодаря тебе я бросил болтать о книге, а сел и написал ее. Ты стала моей музой. Без тебя я погибал как рыба на песке.
— Вы написали еще четыре книги.
— Да, но это другое. Именно поэтому все говорят, что первая книга — лучшее мое произведение. Остальные книжки вымученные. Грамотные — да, потому как я уже поднаторел в своем деле, но вымученные. Каждое предложение давалось с превеликим трудом. А «Убийство в Заливе» текло само собой. Днем я встречался с тобой или хотя бы общался по телефону, а ночью писал, окрыленный нашими беседами.
— Вы кое-что упускаете, — заметила я.
— Хм-м?
— Все то время, что я говорила с вами о Лиле, о своей семье, вы использовали меня. Я вас считала другом, а вы меня — источником информации.
— Ты не права! — Он всем телом повернулся ко мне. — Люди помнят имя Лилы. И двадцать лет спустя говорят о ней. Любят ее! А не будь книги, она так и осталась бы просто убитой девушкой, одной из многих.
— Это не любовь, а любопытство, — сказала я. — Для них Лила — всего лишь мертвое тело, кем-то найденное в лесу; катарсис. Каждый, кто читает книгу, радуется, что это не его дочь, или подружка, или сестра. Чужая трагедия. Ваши читатели наслаждаются зрелищем, ничем не рискуя.
— Ты ошибаешься, — Торп покачал головой, — все совсем не так.
Судя по всему, он верил в то, что говорил. Верил, что превратил Лилу в кумира публики. По его версии, он не сделал ничего дурного.
В два часа ночи мы с Торпом сидели друг против друга у большого стеклянного стола с недоеденной пиццей и почти пустой бутылкой вина. Ему непременно нужно было накормить меня, а единственное, что сыскалось в доме из съестного, — замороженная пицца со шпинатом и артишоками. Она оказалась на удивление вкусной, а я на удивление голодной. Вино было восхитительным, пино 2003 года. Чувствовалась малина, дымок. Я налила себе второй бокал. Торп приканчивал третий.
Все было переговорено, а ответов на свои вопросы я так и не получила. Стоило попытаться свернуть разговор на Питера Мак-Коннела, как Торп уходил в сторону и заводил речь о чем-нибудь другом. Мы обсудили его недавнюю поездку в Лиссабон, разгневанное письмо от его второй и теперь уже бывшей жены (той, что увековечена в книге «Во второй раз — просто чудо»), потолковали о ранней работе венгерского фотографа Мартина Мункачи, приобретенной Торпом за изрядную цену. Года два тому назад в сан-францисском Музее современного искусства мне довелось видеть лаконичные черно-белые фотографии Мункачи. На выставке были представлены известные портреты американских знаменитостей, воздушные снимки женщин-летчиц и хрестоматийные «Три мальчика на озере Танганьика». Фотография же, купленная Торпом, относилась к началу 1920-х, когда Мункачи еще только делал первые шаги на пути к успеху.
— А ты знаешь историю Мункачи? — поинтересовался Торп, поднимая свой бокал.
— Ему, кажется, принадлежат несколько канонических снимков Фреда Астера?
— Точно. Но интересно другое, то, что произошло прежде, чем он бежал от гитлеровцев и переселился в Нью-Йорк. В те времена никто о нем еще и слыхом не слыхивал. Однажды Мункачи прогуливался с камерой по улицам и наткнулся на драку. Он тотчас принялся снимать. Потасовка закончилась смертью одного из участников, а фотографии Мункачи использовали в суде для оправдания подсудимого. С этого и началась его карьера. Мне удалось заполучить один из снимков той самой потасовки. В следующем месяце ее доставят из будапештской галереи. А повешу я ее вот здесь, над камином.