— Ты же не думаешь так на самом деле, — сказал я Ране.
Она наклонилась, вручила мне Мигеля. Ее глаза горели пугающей решительностью. Она схватила со стола хлебный нож, вскочила, направила нож на меня, сжимаясь от ярости.
— Я сделаю это прямо сейчас, если ты скажешь, что я должна сшить саван моему Господу!
— Ты совершишь смертный грех, если хоть чем-то навредишь этому ребенку. Он послан нам Богом. Убила бы ты Авраама, Исаака, Моисея, если бы они стояли здесь перед тобой?
Она не опускала нож.
— Этот ребенок — Авраам, Исаак, Моисей. Он — Господь наш Бог! — воскликнул я.
Рана выронила нож и разрыдалась. Я усадил ее, начал гладить по волосам. Малыш, казалось, оцепенел от ее криков. Однако стоило ей успокоиться, он принялся ворочаться и хныкать. Я оставил попытки успокоить его и вернул ребенка Ране.
Не до конца понимая, что делаю, я взял со стола оскверненный Ветхий Завет, задержал дыхание и швырнул его в очаг.
Рана задохнулась.
— Берекия! Нет! Что ты наделал…
Когда дымное пламя охватило желтеющие сворачивающиеся страницы, я заговорил, но казалось, моими устами говорит дядя:
— Мне не нужны написанные слова. Даже Тора. И тебе тоже. Храни иудаизм в душе. Бог живет внутри тебя, за гранью твоей мысли. Если Самсон вернется… а мы все будем молиться о том, чтобы он выжил, позволь ему говорить христианством, сама дыша иудаизмом. Твой сын поймет разницу. А когда он будет достаточно взрослым, чтобы хранить секреты, ты расскажешь ему о его невесте — Субботе, терпеливо ожидающей в его душе с самого детства. И ты отпразднуешь их свадьбу.
Малыш снова присосался к ее груди. Рана кормила его, вглядываясь в его личико в попытке рассмотреть на дне его глаз отблеск будущей церемонии.
«Как чудесно, — подумал я с обжигающей завистью, — иметь возможность отдать свою пищу другому существу».
Возникает ли цель в жизни человека внезапно, за какое-то мгновение? Потому что теперь я понял, что буду стремиться отдать себя кому-то так же, как это делала Рана, прежде чем умру.
Она неуверенно пожала плечами.
— Посмотрим.
Мы поцеловались в дверях.
— Рана, Самсон был зол на дядю или кого-то другого из молотильщиков? Это могло как-то повлиять на его утрату веры?
— Нет. Это из-за ребенка. Это именно то, что заставляет жить в страхе, и обречь того, кого любишь, на такую же судьбу. Он долго смотрел в будущее малыша, буде он станет евреем, и ему не понравилось то, что он там увидел.
— Если хочешь, идем со мной, — предложил я. — Ты же знаешь, тебе всегда будут рады и позволят остаться столько, сколько нужно. И не бойся Другой Стороны. Это суеверие. Ты не должна бояться выходить из дома.
— Нет. Спасибо. — Она погладила меня по руке. — Мои родители постараются прийти ко мне. Если смогут…
— Понимаю. Помни, вырасти в душе сад, в котором ты сможешь спрятаться и куда позовешь Мигеля, когда он подрастет. — Я снова погладил малыша по головке. — И если Самсон вернется, отправь его ко мне. Мы все еще можем использовать будущее время, говоря о евреях в Португалии. Возможно, вера еще вернется к нему.
Мы поцеловались. Но стоило мне выйти, она окликнула меня, прикрывая губы дрожащей ладонью.
— А ты не думаешь, что Господь забрал Самсона, чтобы отомстить… за то, что он сделал с Ветхим Заветом?
Я закрыл глаза в поисках ответа и с ужасом осознал, что больше не доверяю Богу. Мне пришел на ум лишь широкий жест, который мы с Фаридом придумали для обозначения неизвестного.
Пока я удалялся от дома Раны, возвращение в опустошенный мир, лишившийся благоволения Бога, заставило меня ухватиться за дядину историю о рабби Гравиэле. Перечитывая ее, я вспомнил его последний урок, преподанный нам с Иудой, во время которого учитель говорил и о необходимости жертвенности. Урок пришелся на Пасхальный седер прошлой пятницы. Пока Эсфирь разливала по деревянным тарелкам похлебку из репы и шафрана, он кивнул мне и сказал:
— И призрел Господь на Сару…
Эти слова были для меня сигналом: мне следовало читать Тору по памяти, начиная с этого стиха Бытия. По-португальски, чтобы понял Иуда, я начал:
— И призрел Господь на Сару, как сказал; и сделал Господь Саре, как говорил. Сара зачала, и родила Аврааму сына в старости его во время…
Дядя заставил меня прочитать последующие пятьдесят два стиха. Останавливаясь лишь чтобы смочить губы вином, я пересказывал историю Исаака, сына Авраама и Сары, чье имя означало на иврите «он засмеялся» — намек на великую радость Авраама, сумевшего зачать сына несмотря на столетний возраст.
Когда я добрался до стиха «И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама», дядя кивнул мне, приподняв брови и давая понять, чтобы я обращался к Иуде. Взяв мальчика за подбородок, я получил в дар его взгляд. Призвав свой актерский талант, я продолжил рассказ:
— …и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.
Иуда заерзал на стуле и прикусил губу, взволнованный судьбой Исаака. Я чувствовал, насколько отвратительно ему воспоминание о проклятиях матери, насколько глубоко его ранило то, как она отторгала его. Я взял его руки в свои и рассказал о том, как Авраам связал Исаака и положил его на алтарь, возведенный из дров, как он понял руку с ножом, чтобы отнять жизнь у сына, но Бог в образе ангела остановил его:
— Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня… Я благословляя благословлю тебя, и умножая умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря…
Иуда едва сумел успокоиться, услышав мирную развязку: на его личике отразилась жажда подтверждения. Мой желудок застонал, когда я понял, сколь жестоко было со стороны дяди и с моей пронзать мечом Торы его хрупкую броню. Я положил ладонь ему на шею, пытаясь влить в него толику собственного мужества, пока он прятал ото всех глаза.
— Поешь еще супа, — сказал я ему. — Он стынет.
Дядя нахмурился, недовольный моим советом, и сказал:
— Милый Иуда, я не просто так попросил Бери рассказать тебе эту историю. Скажи мне, что ты думаешь о ней?
Все взгляды обратились на малыша. Но он плотно сжал губы. Я принялся гладить его по спине: он готов был расплакаться. Яростно глянув на дядю, я готов был крикнуть ему:
— Разве ему мало досталось за его пять лет? Оставь Иуду в покое, или я…!
— Я хочу знать, что ты думаешь, — настаивал дядя. — Я никогда не стану думать о тебе плохо, если ты скажешь правду. Никогда! Даю тебе слово.