— Она не успокоится, — с улыбкой говорит Диего.
— Как и никто из нас, — отвечаю я.
— Похоже, ты ей нравишься. Да и всем остальным тоже. Кроме тебя самого. Именно поэтому я и пытался убедить тебя прекратить свои бесконечные поиски. — Я хмурюсь, и он произносит: — Так о чем это я… Да, Севилья. Это было там, само собой. Случайность. Меня увидел твой дядя. Он был слишком деятельным — сплошные страсть и энергия. Когда ты такой, ты становишься виновником неприятных случайностей. Он прибыл туда, чтобы спасти Симона от инквизиции. У меня дома он некстати растолкал моих слуг, неся с собой все свое состояние — ляпис-лазурь. Легат епископа как раз обсуждал со мной мой… мой заработок. За доносы на Симона и других. Разумеется, я сразу же развернулся спиной к твоему дядюшке и вышел из комнаты, не проронив больше ни слова. Но у него была отличная память Торы. Не такая хорошая, как у тебя, но все равно выше всяких похвал.
— Ты был тогда чисто выбрит, — замечаю я.
— Да. Ты и об этом догадался, верно? Борода была для Лиссабона. В такое время для каждого города нужна своя маска, согласен?
— Значит, ты даже не левит?
— Нет, почему же. У лжи не настолько много слоев. Но ты был прав. Не у всех нас есть бороды. Даже в ортодоксальной Андалусии. Нет, я знаю, ты там никогда не был. И теперь, если не побережешься, лишишься возможности когда-либо попасть туда. А там есть на что посмотреть. Альгамбра, великая мечеть в Кордове. Там в стены вделаны драгоценные камни больше…
Ладонь Фарида скользит по моей спине.
— Ты берешь раба, я — Диего. Я с огромным удовольствием лишу его жизни.
— Постой, — отвечаю я. Обращаясь к Диего, я спрашиваю: — Почему ты доносил инквизиторам на Симона и остальных?
— Какой же ты наивный. — Он скалится и сжимает кулаки. — Когда Церковь окружает тебя, сжимает, ты делаешь все, что тебе скажут. Все, что угодно! — Он улыбается. Рука расслабляется. — У вас, португальских евреев, жизнь — молоко и мед. Вы и не знаете, что это такое.
— За последнее время я видел больше дыма, чем молока и меда.
— Это была лишь крошечная вспышка, — возражает он. — Подожди несколько лет, и тут все действительно заполыхает. И тогда ты либо будешь делать, что велят, либо… — Он распахивает плащ и расстегивает ворот рубахи. Полоса шрама у него на груди отражает мерцание свечей. — …Либо расплатишься своей плотью. Я ведь рассказывал тебе, какие картины они выжигают на коже. Мой пейзаж только начали. Видишь горизонт? Если подойдешь ближе, сможешь разглядеть врата Иерусалима. — Он застегивает рубаху. — Смертное тело, данное нам, слабо. Ты поймешь, что боль — самая большая для тебя неприятность.
— Когда тебе на прошлой неделе сбрили бороду, дядя узнал в тебе информатора, которого он видел в Севилье, — говорю я. — В больнице вы о чем-то говорили… дядя так размахивал руками… Ты поэтому так отчаянно не желал лишиться бороды и не обрадовался нашему приходу.
— Еще одна случайность. Жизнь полна ими. Со временем к этому привыкаешь. Хотя, полагаю, тебе все еще не дает покоя эта удача. Твой дядя тоже этого не понимал. Ему многое было недоступно. Он не был исполнен сочувствия. Чтобы уметь сочувствовать, нужно быть таким же, как все, а он…
— Да как ты смеешь! — ору я.
— Тот, кто потерял всю семью, может осмелиться и не на такое! — отвечает он. — Эй, да посмотри на себя! Месть от руки каббалиста? Что бы сказал твой дядя?
— Он сказал бы, что ты уже давно утратил ядро своей души и что вернуть тебя на Другую Сторону значит исполнить мицву. Метатрон запишет это убийство в книгу праведных деяний.
— Удобный самообман, — говорит он.
— Обманчивое удобство — это твой конек, — парирую я.
Он поднимает нож и отвешивает поклон:
— Мой конек — мясо и домашняя птица.
— Похоже, ты помешался на этом.
— У меня не было выбора, — вздыхает он. — Жизнь швыряет человека, как прибой. Ты можешь сопротивляться океану лишь некоторое время. Но ты слишком молод…
— Ты обнаружил девушку, Терезу, у нас в подвале, когда пришел встретиться с дядей, верно?
— Он уже спрятал ее в безопасном месте. Он купался. Дверь тайного хода была приоткрыта, так что я мог услышать, если кому-то еще могла понадобиться помощь. Я шел, чтобы повидаться с ним, когда восстание докатилось до Альфамы. Я нацепил большой деревянный крест, чтобы обезопасить себя, даже благословил по дороге нескольких убийц. Занятно, на что только люди не благословляют друг друга. — Он осеняет себя крестным знамением и закатывает глаза. — Как благочестивый христианин, я проскользнул в ваш дом.
— И убил его.
— Не так быстро. Ты все слишком упрощаешь. Но жизнь это не Тора. Ты не можешь прочесть стих так быстро и перечитать его, если не до конца ухватил смысл сказанного. Он поступил неразумно. Он сказал, что привлечет меня к суду за то, что я доносил на Симона столько лет назад, что он найдет способ наказать меня. Я прекрасно знал твоего дядюшку. Он наверняка придумал бы способ превратить мою жизнь в ад. Даже когда я сказал ему, что донес на Резу и ее родственников по мужу, и, если он не угомонится, сделаю это снова, он не стал меня слушать. Я думал, это его убедит. Я был дураком, считая, что твой дядя станет вести себя, как подобает хорошему отцу. А если бы он еще сказал доне Менезеш, что я был одним из тех, кто шантажировал ее, что я знал о ее еврейском происхождении, за мою жизнь никто и ломаного гроша бы не дал! Только клятва на Торе в том, что он не выдаст нашу тайну, сохранила бы его жизнь. Но он отказался это сделать.
— Значит, ты виноват и в том, что Резу посадили в тюрьму.
— Все, чего требует положение. Человек должен быть гибким… изменять формы в зависимости от обстоятельств. Борода и роскошные одеяния для Лиссабона… В Константинополе я могу даже стать мусульманином. В конце концов, Бог тот же самый. Верно, Фарид?
Фарид показывает в сторону Диего что-то оскорбительное, а я думаю: «Курьер, который не узнает собственного лица. Дядя говорил о Диего, Странствующем Еврее, курьере, но разносящем не книги или товары, а собственную душу». Я говорю ему:
— Значит, то, что ты написал в этом поддельном признании Соломона, было правдой… в отношении моего дяди.
— Да. Мохель покончил с собой очень кстати. Как только я услышал об этом, я пошел к нему домой, заплатил маленькому бродяжке, чтобы он купил немного бумаги у ведьмы, рвущей лен, и оставил записку так, чтобы ее нашла сестра Соломона. Большинство людей так просто одурачить.
— Ты сказал дяде, что оставишь девушку в живых, если он сдастся на твою милость?
— Да. Он что-то нес о жертве. Это для него много значило. Думаю, он ждал смерти. «Ради великого добра и высшей цели», как он сказал. У него был весьма странный ход мысли, ты не думаешь? Я сказал ему: «Я могу убить тебя, не моргнув глазом», а он отвечает: «А я могу умереть, не моргнув глазом!» Ты представляешь! И представь себе, памятуя произошедшее, что значит желание собрать суд общины. Он так и не смог понять, что на дворе христианский год одна тысяча пятьсот шестой, а не еврейский пять тысяч двести шестьдесят шестой. И дорогой Берекия, пришло время перевести часы, пока не поздно. Принять христианский календарь прежде, чем твое время истечет.