Book.

Ну а поскольку семья Чечилии и среда, в которой она жила, не слишком меня интересовали, мне в конце кон­цов приходилось волей-неволей возвращаться к Балестриери, который, как я уже говорил, казался мне таин­ственным образом связанным со мной и моими отноше­ниями с Чечилией. Впрочем, Чечилия не изменяла своей лаконичной манере, даже говоря о Балестриери, но я не сдавался, напротив: ее уклончивость в отношении старо­го художника поселяла во мне страстное желание узнать о нем как можно больше. В действительности, как очень скоро я понял, расспрашивая о ее прошлом и о Балестри­ери, я расспрашивал ее о нашем будущем и о себе самом.

Тем временем прошло два месяца с того дня, как Че­чилия впервые переступила порог моей студии, и я уже начал удивляться тому, что Балестриери мог испытывать к ней такую сильную страсть и что в их отношениях она могла играть роль «роковой женщины», если только вкла­дывать в два эти слова их подлинный, обычно подразуме­ваемый смысл, указывающий на предопределенность ги­бельного исхода. Мне трудно было во все это поверить, потому что, если не считать выдающихся качеств Чечилии как любовницы — а это в девушке ее возраста не такая уж редкость, — она казалась мне особой в высшей степени заурядной, а потому вряд ли способной вызвать столь разрушительную страсть, какой, по-видимому, был одержим Балестриери. О том, что это было существо со­вершенно неинтересное, свидетельствовала сама ее речь, как я уже говорил, бесцветная и приблизительная. Я час­то думал о том, какого рода душевные качества может выражать подобная речь, и пришел к выводу, что то была простота. Но не та простота, которая в нашем представ­лении неотрывна от ясности, а простота темная, непро­ницаемая, не имеющая ничего общего с тем своеобраз­ным психологическим самоограничением, которое зовет­ся сдержанностью, пусть даже она невольна и бессозна­тельна. Мне всегда казалось, что Чечилия не столько врет, сколько просто неспособна сказать правду, и это не потому, что она лжива, а потому, что сказать правду — это значит вступить с чем-то в какие-то отношения, в то время как она не вступала в отношения ни с чем. И в результате получалось, что, когда она действительно вра­ла (а такое, как вы позднее увидите, она умела делать замечательно), вам почти казалось, что, пусть в каком-то отрицательном смысле, она произносила что-то истин­ное именно благодаря той доле личного участия, а следо­вательно, и истины, которую несет в себе всякая ложь.

Но каким же образом Балестриери ухитрился так бе­зумно в нее влюбиться? Или, лучше сказать, что случи­лось между ними такого, что столь ничтожный характер, может быть именно благодаря своей ничтожности, стал предметом необыкновенной страсти? Я знаю, что понять чужую любовь невозможно, но, в конце-то концов, ведь это именно я занял в жизни Чечилии место Балестриери, я стал принимать наркотик, о котором говорил Балестри­ери, и потому с чувством непреходящей тревоги, не ос­тавляющей человека, видящего, что опасность, о кото­рой его предупреждали, никак себя не обнаруживает, я с каждым днем все больше удивлялся тому, что на меня этот наркотик не действует.

В результате я расспрашивал Чечилию подолгу и слов­но бы на ощупь, не зная сам, что я хотел выяснить. Вот образец нашего разговора.

— Скажи, а Балестриери никогда не говорил тебе, за что он тебя любит?

— Уфф, снова за старое, опять Балестриери…

— Прости, но мне непременно надо знать.

— Что знать?

— Да я и сам толком не знаю что. Знаю только, что это касается Балестриери и тебя. Так скажи, он говорил тебе, почему он любит тебя?

— Нет, он просто любил меня, и все,

— Видно, я неточно выразился. У любви не бывает причин, это верно, человек любит, и все; но всякая лю­бовь бывает как-то окрашена. Ты любишь, и при этом тебе грустно, или весело, или тревожно, ты можешь быть доверчив, а можешь быть ревнив — в общем, за любовью всегда есть что-нибудь еще. Балестриери, видимо, испы­тывал к тебе почти маниакальную страсть — ты сама на это намекала. Ты была для него пороком, наркотиком, чем-то, без чего он не мог обойтись, — это твои соб­ственные слова. Так откуда взялась эта мания?

— Не знаю.

— Ты не похожа на женщину, способную внушить такую страсть — по крайней мере мне так кажется.

— Да я и сама так думаю. — Она сказала это без тени досады или иронии, с каким-то смирением и совершен­но искренне.

— Если тебя интересует, что думаю об этом я, теперь, когда лучше тебя узнал, то должен сказать, что не могу понять Балестриери и его страсти. Я не то чтобы разоча­рован, я удивлен. После того, что ты мне рассказала о своих отношениях с Балестриери, я думал, что ты должна быть женщиной совершенно ужасной, из тех, что спо­собны погубить мужчину. А оказалось, что ты самая обыкновенная девушка. Я уверен, что из тебя вышла бы прекрасная жена.

— Ты так думаешь?

— Да, мне так кажется.

— Сказать по правде, я и сама так думаю.

— Ну и тогда чем же ты объяснишь страсть, вернее, тот род страсти, который Балестриери испытывал к тебе?

— Не знаю.

— Подумай.

— В самом деле не знаю. Видно, так уж он был устроен.

— То есть?

— Ну, он мог любить только так.

— Это неправда. Я годами наблюдал затем, как Бале­стриери меняет женщин. Только с тобой случилось то, что случилось.

Долгая пауза, потом вдруг в порыве искренней готов­ности:

— Ты задай мне точный вопрос, и тогда я отвечу.

— Что ты называешь точным вопросом?

— Ну о чем-нибудь физическом, материальном. Ты все время меня спрашиваешь о чувствах, о том, что люди думают, чего они не думают. И я не знаю, что отвечать.

— О материальном? Ну хорошо, скажи: ты думаешь, Балестриери знал, что ваши отношения подрывают его здоровье?

— Знал.

— И что он говорил?

— Он говорил: «Не в этот раз, так в другой, но это меня доконает». Я предупреждала его, чтобы он был по­осторожнее, но он говорил, что ему все равно.

— Все равно?

— Да. — Потом, с напряженным взглядом человека, который силится что-то вспомнить, она продолжила: — Да, сейчас, когда мы об этом заговорили, я вспомнила, что однажды, когда мы занимались любовью, он сказал: «Продолжай, продолжай, я хочу, чтобы ты продолжала и не думала обо мне, даже если я попрошу тебя прекратить, даже если вдруг почувствую себя плохо, даже если ты доведешь меня до смерти».

— Ну а ты что?

— Тогда я не придала этим словам значения. Он ведь столько всего говорил. Ноты заставил меня об этом заду­маться.

— То есть ты хочешь сказать, что он любил тебя, по­тому что ты могла довести его до смерти, потому что ты была для него орудием самоубийства?

— Не знаю. Никогда об этом не думала.

Вот так я постепенно приближался к истине, вернее, мне казалось, что приближался. И все-таки мне этого было мало. Мысль, что Чечилия была девушкой, каких тысячи, и что Балестриери видел в ней то, чего в ней не было, и от этого умер, эта достаточно самоочевидная мысль выглядела соблазнительно; кроме всего прочего, она объясняла и то, почему я в отличие от Балестриери не испытывал к Чечилии ничего, кроме простого физиче­ского влечения. Однако сам не знаю почему, это объяс­нение меня не удовлетворяло. Словно, объясняя все, оно не объясняло ничего и оставляло открытым вопрос о Че­чилии, то есть вопрос о ее заурядности и о страсти, кото­рую эта заурядность внушила.